Стоянка
Шрифт:
Псина по-прежнему жила на Стоянке. Она тосковала по Тому, Кто Понимает. Несколько раз приходила к знакомому подъезду в надежде встретить его и с восторгом и благодарностью ощутить волнующее прикосновение любимой - и любящей, в этом она не сомневалась, - руки. Однажды встреча состоялась. Громадная мудрая собака мгновенно превратилась в нелепого щенка, самозабвенно повизгивающего, прыгающего, скулящего радостно и жалобно. Человек был растроган. Он гладил собаку, тормошил ее, хватал за грозную, неудержимо смеющуюся пасть, теребил крепкие короткие уши.
– Псина ты моя, чертова моя проклятая псина, чтоб тебе провалиться, не забыла меня, дура лохматая, умница моя хорошая, дрянь ты грязная,
– Так он бормотал не слыша себя, и глаза у человека были влажными. Собачья же душа полнилась таким неистовым восторгом, что загляни в нее сейчас кто-нибудь - он бы испугался: вот-вот разорвется ликующее песье сердце.
Замолк человек, опомнился, поник.
– Ну, иди, иди, Псина, - сказал тихо.
– Твое дело - ясное, честное, собачье. Не стоит тебе с этим соприкасаться.
И заставил себя войти в лифт и нажать кнопку пятого этажа.
Собака, которую звали Псина, долго стояла у подъезда под холодным осенним дождем. Это была вторая осень после той, когда они встретились. Поздняя уже осень, неудержимо плывущая вместе с нудным непрекращающимся дождем в угрюмую промозглую южную зиму.
Потом собака ушла, нехотя добрела до Стоянки, где блестели отлакированные дождем машины. Неунывающий Пудель кинулся было к ней, приглашая к суматошной забаве. Псина щелкнула устрашающей пастью и, не увернись он в последний момент, наверняка прокусила бы толстую шкуру.
...Лаггар явился где-то на исходе ночи. Не успев проснуться, собака вскочила, в ужасе и ярости зарычала, завыла, заскулила, залаяла... Изнутри в дверь сторожки ударилось что-то тяжелое.
– Чтоб тебе сдохнуть, проклятая!
– послышался голос сторожа.
Псина замолчала. Мы, люди, сформулировали бы ее мысли так: "Интересно, как бы ты сам взвыл, если б слышал то, что слышу я..."
И настала для человека, который жил на пятом этаже серого дома-коробки, ночь безжалостного кризиса. Они словно сговорились - неудачи, большие и малые неприятности, подлинные несчастья, настоящие беды - и давящей тяжестью навалились на душу и мозг.
Поэту вспомнилась дочурка, много лет назад умершая на его руках от неизлечимой болезни. Он вновь увидел (давно этого не было!) недоумевающий, полный мольбы и страдания взгляд огромных от боли детских глаз. Они просили, они требовали помощи, они молили и не понимали, почему нельзя, невозможно помочь... Поэт скрипнул зубами, едва не раскрошив их, достал из шкафа бутылку коньяку и выпил первую рюмку, а следом - вторую... Полураздетый сидел на кровати, не замечая январской стужи, которой веяло от окна. Он страстно и терпеливо ждал одурманивающего действия алкоголя. Опьянение не приходило. Хуже того, теперь он думал об отце, умершем внезапно, среди ночи, в другом конце города, и как метался на пустынной улице в поисках случайной машины, как бежал по выщербленным широким ступенькам старого дома, ворвался в комнату - и поразился лицу покойного, строгому, с едва очерченной на губах понимающей усмешкой... Еще три рюмки подряд - все то же бессилие хмеля, та же обнаженная ясность мысли, вереница лиц тех, кого он знал и любил, больше или меньше - неважно, он любил их, а они ушли в небытие. Что ж, уйдет в свое время и он. Все живущие ныне уйдут. Так для чего все?.. Ясность, непереносимая, болезненная, ранящая ясность мысли! Обманчивая ясность, понимал Поэт. Наверное, я заболел. Нет, я устал. Как я устал!..
Он допил бутылку из горлышка, оделся, бесшумно открыл и тщательно запер за собой дверь, пошел вниз по лестнице.
Лаггары бесновались. Они яростно ломились в Стену, грызли ее острыми, загнутыми внутрь зубами - по сотне в каждом ряду. С зубов стекал шипящий яд. Холодно было на Стоянке, однако Псина дрожала не от холода.
Поэт невидяще шел по обледенелому тротуару - без шапки, воротник пальто поднят, руки в карманах. Опьянение так и не пришло. Лишь мысли путались сильнее, и образы, лица, неведомыми путями вернувшиеся из прошлого, жалили беззащитный мозг, и озноб, которого он не ощущал, сотрясал тело мелкой непрерывной дрожью.
Не замечая, он сошел с тротуара и теперь пересекал безлюдную ночную улицу, широкий проспект.
Резанул по ушам гул мотора, человек обернулся, зажмурился от слепящих, чудовищно толстых стрел света, услышал визг тормозов, успел подумать с неуместной отчетливостью и спокойствием: "Откуда эта шальная машина?" отвернулся и приготовился умереть. Что-то сильно толкнуло в спину, бросило лицом на каменно-твердую грудь улицы. "Так быстро?" Тяжесть, сбившая с ног, не отпускала. Все еще скользя по гололеду, он неловко вывернул вверх лицо. Большая черная собака лежала на нем всем своим часто дышащим телом. Человек ощутил ее живое тепло и удивился: "Через пальто?.."
Он лежал в постели, часто трогал толстый бинт на лице и говорил, говорил, изредка замолкая, чтобы отпить глоток почти черного чая. Жена сидела в кресле напротив и молча слушала. В окно смотрело ясное утреннее солнце.
– Ты понимаешь, - говорил Поэт, - какое это чудо - собаки?! Она меня спасла, вот что... Она, моя Псина, не случайно оказалась там - и как раз вовремя. Знаю, ты скажешь, что я фантазер, что у меня температура... Женщина согласно кивнула, а он продолжал все более возбужденно: - Но откуда в нас такая уверенность? Что мы знаем о собаках, вообще о животных?! Может, они медиумы, телепаты? Откуда эта косная убежденность, что условные рефлексы - все?.. Что все на них кончается? А если вообще есть такие формы жизни мыслящей жизни!
– о которых мы не подозреваем?
– Его лицо пошло красными пятнами. Жена так же молча достала из-под мышки Поэта градусник, взглянула на него, показала мужу.
– Тридцать восемь и девять?
– сказал он беспечно.
– Ерунда! Ты ведь знаешь, я отлично переношу температуру...
Поэт поставил стакан на стул около кушетки. Рука была неверной, и чай расплескался.
– Ч-черт!
– выругался он.
– Обжегся. Ну, ерунда...
– У тебя все ерунда. Между тем ты явно болен. Давай вызову врача.
– К дьяволу врачей! Я здоров как никогда. Понимаешь, я выздоровел!
– Он дышал тяжело и часто.
– Я понял... Или, вернее, начинаю понимать...
– Пожалуйста, выпей это.
Послушно проглотив таблетку (было видно, что он бы и таракана сейчас проглотил, только б не мешали), Поэт горячечно продолжал:
– Мы, материалисты, говорим: бессмертие - это жизнь атомов нашего разложившегося тела, воплотившаяся в другие организмы - в зверей, птиц, растения... Ну да, ну конечно - это еще и наши дела... К примеру, поэма, которую я пишу... Которую я обязательно напишу!
– Конечно, напишешь, - сказала женщина уверенно, а во взгляде ее плескалась растущая тревога.
– Но не лучше ли пока заснуть?