Стоящие свыше. Часть IV. Пределы абсолюта
Шрифт:
– Да мне не жалко, правда, не переживайте. Волосы отрастут.
– А мне жалко, – сказал он. Прозвучало это опять слишком сурово – он вовсе не хотел быть суровым. У него сердце разрывалось от мысли, что ей до самой ночи придется идти в тяжелых деревянных башмаках, а такой жертвы он и вовсе не готов был принять. Обрезанная коса – стыд, который не каждая способна пережить. Здесь, в Хстове, среди нищеты, грязи, вшей, лишая и чесотки, женщины и то до последнего цеплялись за свои косы, в деревне же это было просто немыслимо. Волчок видел их, остриженных, в
Спаска стала похожа на этих несчастных – не хватало только грубой арестантской рубахи. Волчок подумал об этом с ужасом, попытался отогнать виденье, но как только поднимал глаза на Спаску, оно возвращалось…
– А если бы я сказал, что довольно снять не шапку, а штаны? – спросил он и снова осекся – и как эта грубость вообще пришла ему в голову?
Но Спаска улыбнулась в ответ, ничуть не смутившись.
– Вы опять говорите не то, что думаете. Вы вовсе не сердитесь, вы переживаете. Не переживайте, мы доберемся до замка, и там я в платке буду ходить. Или, может, вам на меня теперь смотреть противно?
Он покачал головой и хрипло ответил:
– Нет.
– Или, может, если я теперь ваша, вам стыдно рядом со мной будет? – Это она спросила с вызовом, вскинув глаза.
– Нет, – ответил он еще тише. – Ты знаешь, что в башне Правосудия стригут арестованных женщин?
Она покачала головой.
– Я не хочу, чтобы ты хоть сколько-нибудь была на них похожа.
– Значит, если нас все-таки поймают, храмовникам не придется меня стричь, – с усмешкой ответила она, тряхнула головой и направилась в кухню.
Волчок подумал немного, поднялся и пошел за ней. Она отрезала кусок от каравая, стоя к нему спиной, и он осторожно взял ее за плечи обеими руками.
– Я не хотел тебя обидеть.
– Я знаю, – ответила она, и нож замер в ее руке.
Волчок нагнулся и поцеловал короткие, торчавшие в стороны прядки у нее на затылке.
– Можно я буду называть вас просто Волче, без отчества? – спросила она тихо, все еще не шевелясь.
– Конечно.
– Тетушка Любица сказала, что теперь вы у отца попросите моей руки. Правда?
– Попрошу.
– Только не думайте, что в нашем доме все будет по-вашему.
Волчок рассмеялся потихоньку и спросил:
– Это тебе тоже мамонька подсказала?
– Да.
– В нашем доме все будет по-моему. – Он снова поцеловал ее в затылок, ощущая, как счастье накрывает его волной, обрывается дыхание и голова идет кругом. Спаска не двигалась, так и застыла с ножом в руке, не дорезав хлеб.
И тут Волчок подумал, что они одни сейчас в трактире, дверь заперта на засов – кровь бросилась в голову, щекам стало горячо до боли. Он повернул Спаску к себе – она не сопротивлялась, смотрела на него снизу вверх чуть испуганно, но глаза ее блестели, губы приоткрылись, она дышала очень тихо и часто: затянутая лифом грудь приподнималась и опадала, и Волчок поспешил отвести взгляд. Он обнял Спаску только для того, чтобы не смотреть вниз, на молочно-белую кожу в вырезе лифа. И чувствовал в руках легкую ее дрожь и жар ее дыхания на своей груди, без труда пробивавшийся сквозь тонкую рубаху.
– Пусть в нашем доме все будет по-вашему, – прошептала она горячо.
Он пригладил ее волосы на затылке, провел ладонью по щеке, но тут же отдернул руку, боясь поцарапать нежную кожу, а Спаска прижалась лицом к его груди так крепко, так трогательно…
– Можно я тоже обниму вас? – спросила она тихо.
– Да, – ответил он.
– Мамонька сказала, что вы от этого будете мучиться…
Она положила руки ему на плечи – едва коснулась их пальцами.
– Нет. Если я и буду мучиться, то не от этого.
– А от чего?
Он не стал говорить ни об остриженных волосах, ни о тяжелых башмаках, ни о том, что доведет ее до замка и оставит там на попечение Славуша и Чернокнижника… Пока она стояла рядом с ним, пока Волчок обнимал ее, он чувствовал, что она в безопасности. Ее робкие ласки, осторожные прикосновения, полные нежности и целомудрия, и распаляли его, и умиляли – он привык к доступности женщин, которые и ласки-то зачастую не требовали, и объятья невинной девушки показались ему желанней и слаще самых откровенных и грубых наслаждений.
Мамонька расплакалась, увидев обрезанную косу, и едва не кинулась на Волчка с кулаками.
– Мамонька, это не он! – вскрикнула Спаска, бросаясь ей на шею. – Я сама, он даже не знал!
– Вот помалкивал бы про шапку, ей бы и в голову не пришло… – прошипела мамонька, глядя на Волчка. Он не стал оправдываться.
А потом она усадила Спаску на табуретку посреди кухни, наточила ножницы и начала ровнять волосы красивым полукругом. Волчок заикнулся, что в деревне мальчиков стригут не так, но мамонька замахнулась на него ножницами и велела заткнуться.
– Мало она сама себя изуродовала, ты еще добавить хочешь? Мальчиков что, каждую неделю стригут? Пусть будет будто отросли волосы… – Мамонька снова всхлипнула.
И, конечно, получилось не так, как у деревенских мальчиков, а скорей как у отпрысков городской знати – ровно, волосок к волоску, длинновато и… красиво.
– Ах, ну прямо белокрылый чудотвор! – Мамонька всплеснула руками, любуясь на свою работу.
– На деревенского мальчика непохоже… – проворчал Волчок.
– На девочку, может, похоже? – снова сердито накинулась на него мамонька.
– Ладно, ладно. Я же сказал – пусть так.
Переодетая в вышитую рубаху, подпоясанную веревкой, и праздничные для деревни синие штаны, Спаска не стала сильней походить на деревенского мальчика – будто на городском празднике юного царевича одели простолюдином. Маленькие белые ножки с тонкими щиколотками никогда не ступали по мостовой босиком, тонкие руки с розовыми пальцами не держали ни топора, ни вожжей, ни серпа, на узкие плечи не клали коромысла, спина не гнулась на огороде, лицо не поливало дождем, в волосах не путался репей.