Стожары
Шрифт:
Когда Маша заглянула в кузницу, то увидела, что Евсеич в паре с Санькой ковали железо. И уж кто-кто, а девочка тоже без дела оставаться не могла. Она подбежала к кузнечным мехам:
— А я горн раздувать буду!
— Эге, прибывают подручные! — Евсеич сунул в воду подкову и вытер рукавом лицо.
Мельком взглянув на Машу, так же неторопливо вытер лицо и Санька, поплевал на ладони и переложил молот из руки в руку.
— Еще работа будет?
— Самая малость осталась, — засмеялся Евсеич: — плужков с дюжину да борон десятка два. — И он
Небрежно накинув куртку на плечи, раскрасневшийся, довольный, Санька вышел из кузницы.
— Оденься, ты… — дернула его Маша за рукав. — Кузнец горячий…
Санька ничего не ответил, посмотрел в поле, прислушался, как в овраге за кузницей клокотала вода, и улыбнулся.
— Весна-то какая, Маша! Будто на тройке гонит… — И неожиданно спросил: — Ты что летом собираешься делать?
— До лета еще далеко! — удивилась Маша.
— Знаю. А думать загодя надо, — заметил Санька. — Слышала про ребят из Локтева? Все прошлое лето в поле работали. Сами пахали, сами сеяли! И знаешь хлеб какой вырастили…
— Ну и что, Саня, что? — с нетерпением прервала его Маша.
— Вот и мы со Степой Карасевым в бригаду думаем записаться.
— В бригаду? — остановилась Маша.
— Да! К матери к моей. Слыхала, какое она дело начинает?.. Ты моего отца хорошо помнишь?
— Дядю Егора? А как же! — оживилась Маша. — С ним по грибы хорошо было ходить — всегда полный кузовок наберешь. А какие он нам свистульки голосистые делал!..
— То дело десятое, — перебил Санька, — я о другом. Помнишь, он целину начал поднимать за оврагом, на Старой Пустоши?
— Ну, помню… — ответила Маша.
— А засеять не успел — война помешала. Вот матери и запала думка: вырастить в этом году хлеб на Старой Пустоши…
— Погоди, Саня, погоди, — перебила его Маша. — У тети Кати уже есть делянка… на ближнем поле.
— Это само собой. Она за ее бригадой так и останется. А на Старой Пустоши — это добавочно.
— А управится тетя Катя?
— Ей Татьяна Родионовна пополнение дает из комсомольцев — Лену Одинцову с подругами. А только матери все равно людей не хватает.
— Нет, не примут вас, — вздохнула Маша.
— Это почему же? — обиделся Санька. — Что я, работать не умею? Вот скажу матери — и запишет. Ей теперь в бригаде каждый человек дорог… — Он покосился на девочку: — Желаешь, могу и тебя записать.
— Правда, Саня? — обрадовалась Маша. — Я ведь тоже могу и полоть и жать…
— Мое слово твердое, — заверил Санька. — Сказал — значит, запишу.
— И знаешь, Саня, — загорелась девочка: — если бы Старую Пустошь да тем зерном засеять, что твой отец вырастил! Ты видел его? Оно где хранится? Мать твоя знает?
— Наверное, знает, — не очень уверенно ответил Санька.
— Зайдем к вам, Саня, спросим тетю Катю.
Изба Коншаковых стояла на том конце деревни, который в Стожарах назывался Большим, и смотрела окнами на реку. Она была построена прошлым летом на месте добротного
Санька с Машей вошли в избу. Санькина сестрица, Феня, с жесткими косичками, такая же, как и Санька, белобрысая, в звездчатых золотых веснушках, только пониже ростом, подметала пол.
В углу Никитка, толстый восьмилетний увалень, забавлялся с котенком — приучал его бегать с завязанными глазами.
— А тетеньки Катерины нету? — спросила Маша.
— Ничего. Мы без нее поищем, — сказал Санька.
Он осмотрел сени, чулан, заглянул во все старые кадки, ящики, ведра. Ему уже не терпелось обшарить весь дом.
Он заметил под кроватью крашеный фанерный ящик, тот самый, в который мачеха, проводив отца на фронт, сложила его костюм, рубахи, кое-какой инструмент и брезентовый портфель, до отказа набитый книжками и бумагами. «Вернется жив-здоров, все найдет в сохранности», — сказала тогда Катерина.
Санька вытащил ящик из-под кровати и принялся рыться в вещах. На пол полетел столярный и сапожный инструмент, какие-то бумаги.
— Саня, — остановила его Маша, — может, подождем… мать браниться будет…
— Мамка идет! — вдруг вскрикнула Феня, заглянув в окно.
Глава 3. ТРИ КОЛОСА
После смерти первой жены Санькин отец, Егор Коншаков, два года ходил вдовцом, потом посватался к молодой вдове Катерине и однажды привел ее вместе с сыном Никиткой к себе в дом. Легонько подтолкнул Катерину к притихшим Саньке и Фене и весело подмигнул:
— Вот вам, Коншаки, и новая мамка. Прошу любить и жаловать. Живите по-хорошему, уважительно…
Санька знал Катерину давно. Она работала в колхозе счетоводом. Ростом всего лишь отцу по плечо, черноглазая, подвижная, она ничем не напоминала рослую, медлительную покойницу мать.
«Какая же это мамка! — с пренебрежением подумал Санька. — Ей бы с нами в лапту играть».
С приходом Катерины от былого запустения, что царило в доме Коншаковых без матери, не осталось и следа. Всюду было вымыто, выскоблено. Появились половички, расшитые скатерти, на окнах — цветы; часто играл патефон, принесенный Катериной. Детям она пошила обновки и зорко следила, чтобы никто из них не ходил в затрапезном виде.
Феня быстро подружилась с Никиткой, привыкла к новой матери, стала учиться у нее шить на машинке. И только Санька никак не мог свыкнуться с мыслью, что эта маленькая, легкая, с черными озорными глазами женщина должна заменить ему мать. Катерина любила петь с девочками песни, заплетать им косички, рассказывать сказки, не раз ввязывалась играть с детьми в горелки.