Страх и его слуга
Шрифт:
Как определенно знали они будущее этого мира. Римский шпион предсказал крах империи:
— Мощные стены падут не под натиском лютых варваров, душа Рима станет грязной изнутри, и он сам откроет ворота… — он и закончить не успел, а все уже согласились. Она посмотрела на меня.
Ее взгляд не был сердитым, но она со мной не поздоровалась. И никак не дала мне понять, что узнала меня. Продолжала слушать их.
— Не станет евреев, — сказал шпион Синедриона, — небесный Иерусалим…
Компания приветствовала его слова одобрительными выкриками.
А на что им нужен город? На
Нет нападения, нет и обороны. Нет ограждений, стен, границ, нет формы. Когда отменяются стены, исчезает граница между городом и миром, город становится миром. Один город — весь мир. Все в нем. И никто не в нем, потому что не существует ничего другого, на основе чего мы бы отличали город от всего остального. Или от ничего. И все будут собраны в одном единственном месте, каждый рядом со всеми другими — настолько, насколько мир един. И одновременно все будут далеки друг от друга — настолько, насколько мир бесконечен.
Разве это не ад?
Как-то, не знаю как, но сумасшедший Шметау понял это.
Со стороны Азии подступала заря, она была мрачнее ночи. Полоса света начала подгрызать глинобитный пол корчмы. Все было спокойно, почти все христиане спали. Исмаил что-то бормотал во сне. Похоже, ему действительно было необходимо освободиться от той своей истории.
И мне стало его жалко.
Шпион Тиберия давно ушел, сдавать отчет. Отчет, который какой-нибудь хмурый служащий империи неохотно прочитает и аккуратно приобщит к другим соответствующим бумагам, даже не представляя себе, что нет ничего более губительного для памяти, чем делопроизводство. Но вся империя и все другие империи и королевства, а в еще большей степени республики, всегда несокрушимо верили и будут верить в делопроизводство, в педантичные системы распределения и хранения документов, которые должны облегчать их поиск. На деле они облегчают их выпадение из памяти.
Все остальные завсегдатаи корчмы еще были здесь. Вино под замком, но хозяин корчмы спит только одним глазом, и это всегда следует иметь в виду. Я ждал.
И действительно, Мария встала из-за своего стола. Не шатаясь, твердо пошла прямо ко мне, глядя на меня ясным взглядом. Ясным и непостижимым из-за бессонной ночи, из-за вчерашнего дня, из-за того, что она была той же, которую я некогда знал, и, вместе с тем, стала совсем другой, оставаясь, тем не менее, прежней.
Она подошла и села рядом со мной. Так близко, что я почувствовал ее теплое дыхание на своей шее, так близко, что воздух между нами задрожал и превратился в ее кожу, в ее руку, которая меня ласкала.
Она ко мне не прикасалась.
— Для тебя есть надежда, — сказала она тихо.
— Надежда?! Я праздную победу.
— Один? И именно здесь?
— Хотел, чтобы ты меня увидела. Увидела, кто остался жив. Кто здесь, а кто умер.
— Лжешь! — ее глаза сверкнули так же, как некогда. — Ты пришел сюда, потому что несчастен и одинок. Ты пришел
— Покаяться? Тебе?! — засмеялся я тихо, чтобы никого не разбудить.
— Вот именно. Ты пришел ко мне. Только от меня ты сбежал, только ко мне и пришел.
— Я не сбежал…
— Потому что я тебя любила.
— Зачем мне бояться любви?
— Ты не любви боишься. Ты боишься потерять любовь. Это твой первый и последний страх. Но все-таки ты пришел. Поэтому для тебе есть надежда. Слушай, — продолжала она, — светает. Иди спать. Сегодня ничего не будет. Завтра, в воскресенье, утром, как только взойдет солнце, приходи к Гефсиманскому колодцу. Я буду ждать тебя там.
— Герцогиня, я хотел сказать, что, если мы увидим кого-то из них, это может означать, что водопровод где-то рядом, — сказал Новак.
— Мы уже не одну сотню таких видели, — буркнул фон Хаусбург, но Новак ему не ответил. Только пришпорил коня. Я последовала за ним. Рыжеволосый, немного поколебавшись, поскакал за нами. Фон Хаусбург решился последним.
Нам попадались и парни с девками, и дети, и старухи, и даже попы, и торговцы всех мастей, и цыгане, но водопровода нигде не было.
Мы скакали по кругу и прямо, в гору и под гору, по лесам и лугам, по полям и через фруктовые сады. Крестьяне здоровались с нами, глядели все хмуро, некоторые нас посылали туда, куда знали, другие отрицательно мотали головами. День шел, мы боялись ночи.
И вдруг, неожиданно, словно солнце взошло еще раз. Неземной свет с запада захлестнул нас, слепя глаза. Несколько мгновений я не решалась взглянуть. Мне казалось, что раньше я уже бывала на этом месте, хотя сейчас я ничего не видела. Казалось, что я знаю этот свет, помню, как тогда щурилась. Мне словно было знакомо все, что происходит.
Когда я открыла глаза, свет стал более мягким, воздух трепетал и окутывал нас лаской самых любимых мною рук. Рук Александра. Только Александра здесь не было.
На большом камне сидел ангел. Одетый в белое. Ни женщина, ни мужчина. И не нечто среднее. Одно его крыло было опущено, кончики перьев почти касались земли, второе — устремлено к небу. Ореол над ним сверкал, словно воздушное золото, не имеющее веса, за которое ничего нельзя купить. На его лице играли отблески розового и зеленоватого света. Сидел он совершенно свободно, я бы сказала, весело и беззаботно. И тогда я его узнала. Это был Белый ангел, тот самый, который поджидал жен-мироносиц у гроба Христа.
Простите, что вы сказали?
Откуда я знаю, что это был именно он?
Я видела одну фреску в какой-то церкви в Белграде. Мне сказали, что это копия оригинальной, которая находится где-то далеко в турецких землях. Я запомнила его лицо. Спокойное выражение, возвещающее о величайшей победе.
Как? Я вас плохо слышу. Вы спрашиваете, откуда православные живописцы знали, как выглядел этот ангел? Это мне неизвестно. Полагаете, что мне это просто показалось? Что любой ангел произвел бы на меня впечатление Белого? О, это было бы возможно только в том случае, если бы Белый ангел, такой, каким его увековечили сербские живописцы, был прекраснее настоящих ангелов.