Страх и наваждения
Шрифт:
Чтобы не потеряться во времени и внести толику определенности в развитие сюжета, заключив его в более или менее строгие рамки, я назначила точные даты будущей конференции: 24–28 февраля.
Миновал сентябрь, за ним октябрь… Организаторы молчали. Я было уже решила, что поездка отменяется. Но в середине ноября пришло второе электронное письмо, где сообщалось, что – после некоторых колебаний, связанных с появлением очередного и, как полагают вирусологи, еще более агрессивного штамма, – руководство университета приняло решение не менять своих прежних планов. Подтверждая летнее приглашение, организаторы конференции называли точные даты: с 27 февраля по 2 марта.
Шенгенскую визу – взамен просроченной – я начала оформлять в декабре. В отличие от доковидных лет, это потребовало немалых усилий. Теперь, вдобавок к прежней процедуре, заявителю настоятельно предлагалось заручиться согласием
Эти хлопоты съели несколько дополнительных дней.
Получив положительный ответ, я, по совету знающих людей, немедля записалась на прием в швейцарское консульство, заполнив анкету на сайте их визового центра, и всю следующую неделю собирала всевозможные выписки и справки, доказывающие мою состоятельность, в том числе финансовую. Одновременно с этим я набрасывала тезисы своего будущего доклада и продолжала работу над романом, сделав вид, будто бюрократическими хлопотами занята не я, а моя героиня.
Паспорта с действующими шенгенскими визами нам выдали в один и тот же день, 9 января. Для нас, бывших советских школьников, 9 января 1905 года – памятная дата: разгон мирного шествия петербургских рабочих к Зимнему дворцу, ныне Государственному Эрмитажу, с целью вручить государю-императору коллективную петицию, где наряду с экономическими содержался ряд политических требований, в частности народного представительства в органах власти. Оно-то и вывело впечатлительного Николая Второго из себя, послужив достаточным поводом к тому, чтобы вызвать войска. Впоследствии это январское воскресенье назовут Кровавым. Впрочем, как и самого императора: в среде продвинутых петербургских рабочих он заработал презрительную кличку Николашка Кровавый.
Эти исторические реминисценции, отзвуки давно минувших дней, мелькали в моей памяти, когда тем же вечером, связавшись с организаторами по вотсапу, я отчиталась, что самый трудный этап пройден; и теперь можно смело бронировать и выкупать авиабилеты. В ответной записке организаторы обещали, что займутся этим в ближайшее время, хотя особой срочности нет: в условиях день ото дня нарастающей ковидной волны самолеты летают полупустыми. Словом, с билетами проблем не будет. Далее следовали заверения в том, что они внимательно мониторят ситуацию.
В ответ я послала свой любимый эмодзи. Круглую рожицу с моноклем на правом глазу.
Следующее письмо, в котором мне на выбор предлагалось несколько маршрутов, упало на мою почту в двадцатых числах января. Я выбрала самый подходящий (со стыковкой во Франкфурте) и уже собралась было ответить, когда заметила, что в билете стоит неправильная дата: 26 февраля.
Недоумевая, почему не 23-го, я сверилась с ежедневником и обнаружила, что ошибка, если это можно назвать ошибкой, случилась у меня в голове: за всеми визовыми заморочками я совершенно упустила из виду, что 23-го вылетаю не я, а моя героиня; у меня мелькнула мысль: может быть, исправить? Но, сочтя расхождение в три дня несущественным, решила вернуться к отложенному на время роману – перенеслась в недалекое, но теперь вполне обозримое будущее, где, заканчивая последние предотъездные приготовления, моя героиня спускается в ближайший к дому магазин, чтобы купить сигарет и несколько пакетиков растворимого кофе – в первый вечер в незнакомом городе она (в этом мы совпадаем) не любит никуда выходить.
Спонтанное решение – но именно оно, как это часто бывает, расколдовало стоявший как вкопанный сюжет: в парадной, спускаясь с лестницы, она встречает соседку, с которой я лет тридцать, а то и больше живу в одном многоквартирном доме, старом, еще дореволюционной постройки. Почему именно ее, а не другую? Ответ прост: с этой скромной пожилой женщиной меня связывают особые отношения. Говоря коротко – спаренный телефон.
Во времена всеобщей телефонизации это техническое ухищрение – когда двум абонентам, обыкновенно живущим по соседству, присваивают два телефонных номера, подключенных к районной подстанции через единый канал связи, – может показаться нелепым. Но в условиях тотального дефицита это было подлинным и несомненным спасением, долгожданной наградой за годы ожидания в очередях к уличным кабинам (в просторечии – будкам), к которым мы, рядовые горожане, лишенные индивидуальных средств связи, устремлялись в любое время и во всякую погоду, едва возникала потребность позвонить.
Пожалуй, главное неудобство – впрочем, выбирая между промерзшей будкой и мягким домашним креслом, мы охотно с ним мирились – заключалось в вечной неопределенности: когда один абонент разговаривал, у другого в телефонной
Бывали дни, когда, заслышав характерное шуршание и легкое пощелкивание, я нарочно не вешала трубку; мне чудилось, что пространство, разделяющее миры, проницаемо. Во всяком случае, с «той», оборотной стороны. Похожее чувство я испытывала в ранней юности, когда – листая иностранные глянцевые журналы, рассматривая фотографии чужих городов – не могла отделаться от мысли, что все эти лондоны, нью-йорки и парижи существуют по «ту» сторону осязаемой реальности.
Впрочем, были и второстепенные неудобства – что в иных случаях грозило закончиться скандалом. Предположим, вы забыли положить трубку; или элементарно заболтались. Через час, а то и раньше ждите звонка в дверь – с просьбой: проверить, что там с телефоном, – и вежливыми оговорками: если бы не срочная необходимость позвонить в поликлинику (или на почту, или дочери), я бы вас не побеспокоила… Виновата, за редкими исключениями, всегда была я, зависавшая в интернете: в это трудно поверить, но в те времена его подключали через стационарный телефон. И все же, несмотря на все шероховатости, мы с соседкой сохранили добрые отношения (тем более что наши телефоны давно, лет двадцать как, разомкнуты). Случайно встретившись на лестнице, мы киваем друг другу и улыбаемся, словно между нами сохранилась виртуальная связь; такая же неразрывная, как между мной и моей героиней…
Впрочем, есть кое-что еще. Боюсь, это тоже покажется странным, но эта скромная худенькая женщина в драповом демисезонном пальтишке, купленном в ленинградском универмаге или пошитом лет сорок назад в ателье не самого высшего разбора, с синтетическим платочком, повязанным вокруг шеи, – моя последняя связь с исчезнувшим, канувшим в Лету прошлым. Я имею в виду запах ее духов.
Мой бывший муж говорил, что по природе я – нюхач. Дурацкое слово, но, если не придираться к словам, в сущности, он прав. Я и сейчас чувствую запах ее духов, дешевых и, на мой взгляд, немного приторных, – который стелется за ней подобием шлейфа, расшитого поддельными драгоценными камнями. Когда-то эти польские духи – флакончики с золочеными винтовыми пробками – продавались в каждой уважающей себя галантерее. И даже считались модными, вплоть до появления в продаже настоящих, французских. По-русски они назывались «Быть может…». Обнадеживающее многоточие, которое каждая советская девушка могла восполнить по своему разумению. Понятия не имею, где и кем эта деликатная и в меру наивная женщина работала. Невидимкам вроде нее подходят незаметные профессии. Скажем, учетчицы на производстве. Впрочем, не удивлюсь, если она ни дня не работала, посвятив себя мужу (который давно умер) и дочери – женщине средних лет: время от времени та всплывает где-то на заднем плане. Мать и дочь разительно похожи: тот же узковатый разрез глаз, та же стеснительная улыбка с примесью растерянности; то же смирение во взоре: их общая покорность жизни и судьбе. Внуков я не видела ни разу. Понятия не имею, существуют ли они вообще.
Лишь однажды я застала на ее лице нечто совсем иное: выражение неподдельного восторга. Трогательное, едва ли не младенческое. Дай бог памяти, кажется, в середине нулевых, когда – после долгих хождений по инстанциям и обивания начальственных порогов – нас, вернее, нашу парадную включили в городскую программу по замене лифтов. К тому времени наш старый, скрипучий лифт, забранный в металлическую сетку и прослуживший без малого полвека, представлял собой реальную угрозу. По правилам технической безопасности его полагалось признать непригодным к эксплуатации еще лет десять назад. На собрании жильцов представитель компании-подрядчика клятвенно обещал, что они уложатся в два, максимум три месяца, но обещания не исполнил. Работы – демонтаж лифтовой кабины и прежней, старинного образца, шахты, за которым последовал вывоз строительного мусора, долгое ожидание стеклянных панелей и все прочее – растянулись на полгода. Все это время мы ходили пешком. Как-то раз, поднимаясь по лестнице, я увидела соседку. В шаге от пустого проема шахты, забитого крест-накрест досками, она стояла, не замечая меня, молитвенно сложив руки; восторг, написанный на ее лице, сопровождался жарким – и одновременно жалким – лепетом: «Спасибо… Спасибо нашему государству, уж так о нас позаботилось…» Я прошла мимо на цыпочках. Побоялась напугать.