Страх (Сборник)
Шрифт:
Палаток не брали, спать можно на одеялах – ночи стоят теплые. Все говорили, что ночью придут шакалы и станут лизать пятки, поэтому надо лучше закутываться. Я так до сих пор не понял, что это значило, тем более никакие шакалы не приходили, а вот тюлени подплывали очень близко к берегу.
Пикник был самый обычный. Когда мясо и все прочее уже перестало интересовать, Магомед вытащил из кармана тряпочку, а в ней был завернут темный кругляк с грецкий орех величиной.
– План по кайфу, – сказал Магомед добрым голосом и подбросил кругляк на ладони.
Я был пьян. Во второй или в пятый раз в жизни я пил спиртное.
– Что оно говорит, какой план?
– Э, москвич! – Игорь обнял меня, и его рука обвила мою шею, как тяжелый удав. Он смеялся, будто отродясь не слышал ничего более веселого.
– Слышь, москвич спрашивает, что за план!
Потом он перестал смеяться:
– Сейчас узнаешь, – сказал он нежно.
Магомед набил папиросу, раскурил ее и пустил косяк по кругу. Все затягивались, говорили «по кайфу» и закрывали глаза. Света тоже затянулась и сказала «по кайфу».
«Не впервой ей», – подумал я.
Курить надо было вместе с воздухом. Я затянулся – никакого эффекта. Я затянулся еще раз – тот же результат.
– Потому что в первый раз. Ничего не будет. Передавай, не жги план. Дым сразу не выпускай. Ладно, в другой раз, передавай, – Игорь заботливо смотрел на меня.
– Давай пятку, – сказал Магомед.
Я решил еще выпить портвейна, мне вдруг так здесь стало нравиться.
– Только тете Рае (бабушке) не вздумай сказать, что мы здесь давали. Эй, москвич, балбес, – и удав снова меня обвил, – подсудное дело, ты что! Анаша!
«Вот дурак-то, – подумал я. – За кого он меня держит?!»
И я действительно об этом никому не рассказывал и забыл на много лет, чтобы вспомнить сейчас, держа в руках случайную фотографию, где мы запечатлены все вместе, тем летом.
Я уже был совсем готов. Мы ходили купаться. Потом к Паше начала приставать прямо-таки взрослая женщина, прямо тетя. Конечно, главное, ей этого не говорить, а делать вид, что она сверстница, только мне начало казаться, что она сможет взять его на руки и унести, а Паше от этого было очень не по себе.
– Во дает! – сказал Хомяк, – Паша в процессе отлучения от девственности, – а я подумал, что Хомяк точно станет журналистом: я б такую фразу ни за что не придумал, хотя, может, я сильно пьян. Мы с Хомяком закурили, обнялись, выпили и стали признаваться друг другу в любви. О чем-то мы с ним долго говорили, что-то вспоминали, а потом пошли к остальным. Общий тон беседы запомнился, как «давай никогда не расставаться». Тогда на глазах Хомяка появились первые виденные мной алкоголические слезы.
Если это и не была свобода, то вседозволенность. Я тогда подумал, что наша учительница по литературе Екатерина Васильевна сложила б на груди руки и начала наставительно: «…вседозволенность, которую принимают за полную свободу. Принимают, потому что не знают, что такое свобода». А потом ее глаза становятся вдруг колючими, как репейник, и она говорит очень умно и очень скучно: «Уродливое лицо вседозволенности всегда там, где нет свободы». И она приводит примеры, а затем продолжает: «Потому что свобода в служении людям, в исполнении долга. Свобода – осознанная необходимость!» – и я вспоминаю своего соседа снизу. Он считался у нас, ребят, большим философом и часто менял места прописки, бывало, и не по своей воле. Он курил «Беломор»
– Долг! А знаешь ли ты, что иногда исполнить свой долг – это последнее, что остается человеку, это когда ничего другого уже нет?.. Как бы вам, мальцам, объяснить? Сказку про Аладдина помните? Когда ты – раб лампы, так проще, иначе все рушится. Как бы система обороны, безопасность, только уже внутри.
– Самообман, – начинали мы, но он не спорил, только улыбался как-то устало, но не капризно, и закуривал очередную папиросу.
Мы не могли понять, что значит «осознанная необходимость», а он курил и говорил, что «права она, ваша училка, только объясняет как-то не так». А начитанный Паша говорил, что это не училка, это классики.
– И классики твои правы. Что они, зря – классики!
– Ну и как это, свобода и необходимость? – настаивал Паша.
– Свобода?! Свобода, брат, это право выбора, только понять это надо как есть. Книжки про море все читали? Вот представь: ты в шлюпке посреди океана, и тянет тебя буксир неизвестно куда. Тогда ты кто? Пленник ты, раб буксира, и грош тебе цена. Но вот бросил тебя буксир, и что ты будешь делать со своей свободой? Утихла первая радость, и ты – раб океана.
– Так что же делать? Что, нет выхода?
– А теперь представь, с того же буксира говорят: курс норд-ост – земля, норд-вест– необитаемый остров без воды и всего прочего. Корабль идет в порт, дело твое, но ты с радостью следуешь за буксиром. Вот тебе твоя осознанная необходимость. Понимаешь?!
– Понимаю, – говорит Паша, как будто он один и понимает, в чем дело, а мы, довольные, расходимся, а дома получаем взбучку. Не любили домашние, когда мы туда ходили – пил он много, наш сосед. И часто лишался права выбора. Но у нас тогда такое право было, и мы думали, что оно будет всегда…
Мне с детства вбивали в голову, что мужчина должен быть рыцарем. «Уж кто-кто, а ты обязательно». Поэтому мне казалось, что я должен ей помочь. Раскрыть глаза на этот интересный мир и на то, что она в нем Женщина. Не дать ей пасть. Причем физически падал я, а Света с растрепанными волосами была рядом, а мне показалось, что взошли две луны.
Под гитару бичевали предателя Шамиля (не Шамиля, а того, кто его предал), и я рассказывал о безбрежности подводного мира. Я тогда не мог, не умел так сразу обнять – и вперед, и должен был раскрыть свою богатую пьяную натуру (впрочем, что пьяную, я не знал), тем заслужить ее любовь. Я ей рассказывал об Экзюпери, а взрослая женщина все же взяла одеяло и утащила Пашу в ночь; рассказывал о французском капитане из «Планеты людей», о том, как его ненавидели мавры и как затосковали, когда он уехал. И он вернулся, а вооруженные мавры шли ему навстречу, и подгоняла их ненависть, так похожая на любовь. И она меня поцеловала своими детскими пухлыми губами, а я галантно продолжал рассказывать дальше, потому что не в этом дело. Мне казалось, что все еще успеется.