Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка
Шрифт:
— Полина Антоновна!
Мазин остановился, а я опустил стекло.
— Что, Леночка, подвезти?
— Нет, нет… Можно мне к вам зайти?
— Конечно.
— А когда?
— Я всегда рада буду.
— Я зайду, зайду обязательно.
— Буду ждать тебя.
На этот раз спутник девушки не чинил никаких помех. Он только рассматривал меня и Мазина, людей ему незнакомых.
— До свиданья, — сказала Лена, отступая на траву, и мы снова двинулись.
— Спасибо! — донеслось вслед.
— Кто это? — спросил я.
—
Полина Антоновна повернулась и взмахнула перед задним стеклом сухой ладонью с носовым платком.
— Она вас хорошо знает, — заметил Игорь Николаевич, глянув в зеркальце на две удалявшиеся от нас фигуры.
Девушка все еще держала над головой приподнятую руку.
— Лена к нам часто ходила. Она же работу писала под Сережиным руководством.
— А он?
— Кто? — не поняла Полина Антоновна.
— Этот молодой человек.
— Муж, — ответила старая женщина коротко и недоброжелательно.
— Понятно, — кивнул Мазин, но спрашивать больше ничего не стал.
Тем временем мы выбрались наконец на шоссе, и он с удовольствием прибавил скорость, плавно обойдя мешавшие нам до сих пор автобусы. Я решил, что пришло время скорректировать наши отношения.
— Игорь Николаевич! Я, кажется, при первой нашей встрече несколько оплошал. Оказывается, мы не совсем незнакомые люди.
— Оказывается, — согласился он.
— Столько лет прошло… Вот и не узнал. Простите великодушно.
Мазин засмеялся.
— Я не кинозвезда. В нашей работе "узнавание" не преимущество.
Я не удержался и съязвил немножко.
— В узких брюках вы приметнее смотрелись.
— Запомнили? Было дело. Натерпелся я тогда, между прочим. Эх, если бы плохого человека по штанам узнавать можно было. Какое бы облегчение для криминалистов!
Мне вспомнились потрепанные, с "бахромой" брюки Перепахина.
— А как с монетами, кстати? Поверили вы в перепахинскую версию?
— Это не такой простой вопрос, — не принял Мазин мою ироническую интонацию. — Но лучше поверить.
Я тогда решил, что он Женькино семейное положение во внимание принял, и согласился с таким подходом. А Игорь Николаевич больше ничего не сказал, да и не мог сказать, как я потом понял. Он добавил только:
— Монеты возвратим Полине Антоновне.
— Возвращайте, возвращайте, я всю эту коллекцию в музей передам.
Я вздохнул потихоньку. "Куда же еще!" Грустно было сознавать, что Полине Антоновне не только коллекция, но и деньги, если бы она продать ее решилась, уже не нужны. Малым она всю жизнь обходиться привыкла, а теперь тем более…
Мы постояли у светофора и свернули на проспект. Теперь до дома оставалось рукой подать.
— Быстро вы нас довезли, Игорь Николаевич, — сказала Полина Антоновна. — Торопитесь, наверное?
— Сегодня воскресенье.
— В самом деле. Вот и хорошо. Не откажите, раз взялись поухаживать, зайдите ненадолго. Вы ведь Сережу знали…
— Спасибо, Полина Антоновна.
— Это как понимать, спасибо — да, или спасибо — нет? Не обижайте, пожалуйста.
— О чем вы говорите… С удовольствием с Николаем Сергеевичем посидим с вами.
— Я долго не задержу.
Так и было.
С немудреной закуской возиться не пришлось. Полина Антоновна поставила на стол тарелочки, меня попросила:
— Коля, сайру открой.
И потом еще, достав из шкафа графинчик с домашней настойкой, сказала:
— Налей, пожалуйста. У меня рука дрожит. Пролью.
Я наполнил стопки.
— Ну, спасибо еще раз, что времени не пожалели. Сегодня-то выходной, а сейчас люди личное время берегут больше, чем рабочее. Так что благодарю покорно, как раньше говорили, и, как говорили, земля ему пухом, Сереже моему.
Она остановилась, смахнула слезу.
— И еще говорили, царствие небесное… Но мое поколение не верило, и я не верю. Ни в царствие, ни в страшный суд. Все здесь, на земле, начинается и тут кончается. И жизнь… и суд.
Потом мне вспомнилось, что последние слова произнесла она твердо очень, и как бы со значением, но в тот момент значения не уловил. Другое состояние души было.
Настойка пахла травами, степью, казалось, той самой, где мы только что оставили Сергея.
Посидели немного. Ни Полина Антоновна не задерживала, ни мы ее обременять не хотели. Обошлось и без избытка бесполезных славословий покойному. Может быть, эта велеречивость — свойство людей более молодых, которые всякий раз поражаются очередной смерти и, бессознательно протестуя против вечной ее несправедливости, восклицают: "Да как же это? Ведь какой человек был замечательный! За что?!"
Вышел я вместе с Мазиным. Хотел проводить его до машины, а потом пройтись по городу, погода была хорошая. Об этом я и сказал ему, протягивая руку на прощанье. Но прощанье наше и на этот раз не получилось.
— Да, погода установилась, — согласился он, задерживая мою руку. — А что, если нам за город проехать?
— Я с радостью. Если вам обстоятельства позволяют.
— Позволяют. Обитаю я сейчас один. Дочка в Москве учится, жена к матери поехала. Так что дома не ждут. А вот со службы позвонить в любой момент могут. Лучше удрать, а?
— Удерем.
— Садись, — сказал он, естественно переходя на "ты", и мы поехали.
Город, в котором я вырос, имеет то достоинство, что вырваться из него чрезвычайно просто. Центр примыкает к реке, тянется вдоль гранитной набережной, а напротив, через реку, сразу лес, низина. Весной ее заливает полая вода и топит все агрессивные замыслы ретивых градостроителей, жаждущих прорваться в заречье. Так что ехать на природу недалеко. Пересек реку по высокому мосту, спустился с моста, и ты уже не в городе, а он рядом, тянется по высокому противоположному берегу старыми и новыми зданиями. Там шумно, суетливо, скученно, а тут просторно, воздух другой, и тишина, и даже безлюдье.