Страх высоты
Шрифт:
– Вы не виделись после развода?
– Нет.
– И у вас не возникало желания повидать его?
– У меня своя гордость есть, - ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.
– Тихомиров помогал вам?
– Я отказалась от его помощи.
– У вас же ребенок.
– Мой ребенок имеет все необходимое.
– Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг...
– Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а
Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.
– Значит, не виделись больше?
– Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.
"Почему все-таки?
– думал Мазин.
– Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем..."
– Теперь придется прожить.
– Да, - изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.
– Вы узнали о его смерти из моего письма?
– Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.
– Что ж она вам сообщила?
– Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.
– Почему вы так думаете?
– Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.
Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.
И тут уж ошибиться было невозможно - письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!
– Вы сообщили мне много интересного.
– Я знаю только о прошлом.
– Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.
– Так уж решила.
Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.
– Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.
– Навряд ли.
Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.
– А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?
– Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.
– Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.
– Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.
Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?
Мазин налил себе еще стопку:
– Ваш воздух вызывает зверский аппетит.
– Ешьте на здоровье.
– Спасибо. Ем по-деревенски.
И он положил на тарелку колбасы.
– Вы часто бываете в городе?
– В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.
– Этим летом тоже были?
– Была.
– В августе?
– Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.
– До смерти Антона?
– До. Он недели через две разбился.
– А где вы были в это время?
– Здесь.
– И это могут подтвердить свидетели?
– Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?
Мазин положил на стол записку:
– Это писали вы?
Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:
– Я писала.
Мазин положил вилку:
– Расскажите.
– Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.
– И что произошло между вами?
– Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.
– Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, - сказал Мазин с раздражением.
– Как не было?
– Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.
– Я писала не двадцать третьего.
– А когда же?
– Второго! Разве такой день забудешь!
– Посмотрите записку. Там стоит дата.
Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.
– Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.
– Но в больнице не известно, когда вы писали.
– Я писала второго, - повторила она.
Инна
– Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.
Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.
– Вы могли меня вызвать.
Инна Кротова положила на стол указку.
Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.
– Я хотел поговорить с вами неофициально.
Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.