Страховка от жизни
Шрифт:
Дом, где эта женщина проживала, — трехэтажный клопятник. Кирпичная кладка, позеленевшая от времени, выщербленная в некоторых местах, разбитые ступеньки, ведущие в подъезд, дверь, чудом державшаяся на одной петле, — картина удручающая. Среда влияет на людей, хотят они этого или нет, ни с того ни с сего вспомнила я институтские лекции по философии. Наверное, окружающее навеяло мысли, что вот в таких районах, в таких домах и формируются личности, способные на преступления.
Я шагнула в темный подъезд, пропахший сыростью и плесенью, и поднялась на второй этаж.
Замотырина
Самая, как выяснилось позже, маленькая комната с окном во двор была Эммина.
— Кто там? — раздался в ответ на мой стук старческий дребезжащий голос.
— Это из газеты. Можно мне с вами поговорить?
— Щас. Щас открою.
Щелкнул замок, и дверь со скрипом наполовину приоткрылась.
— А у вас документик какой-нибудь имеется? — поинтересовалась старушка. — А то ведь щас всяких навалом. Наговорят чего хочешь.
Ого, прокол. Такого поворота я не ожидала.
Пришлось срочно перекрашиваться в милиционера.
Я обворожительно улыбнулась и сказала:
— Вообще-то я из милиции, бабушка. Вот мое удостоверение личности. Не хотелось сразу раскрываться, но вы как Штирлиц прямо.
И продемонстрировала старушке свои корочки. Этот прием почти всегда действует безотказно.
Помогло и сейчас. Тем более освещение на лестничной площадке было довольно тусклым. Старушка пропустила меня внутрь и, включив свет в прихожке, пытливо заглянула мне в лицо.
— По моей жалобе, что ли, доченька?
Опять прокол. Ни про какую жалобу я, само собой, ведать не ведала. Но марку держать надо, однако.
— Жалобу вашу еще не рассматривали, — нагло соврала я. — Так что по другому вопросу. Про соседку вашу спросить необходимо.
— Про какую соседку? Это про Эмку, что ли?
Так я уж все обсказала. Чего еще? Пропала она, и все тут. Уж больше месяца, матри, не появляется, — недовольно проворчала старушка, которая, видимо, очень надеялась на помощь правоохранительных органов в вопросе, о котором мне ничегошеньки не было известно. Я не оправдала ее тайных надежд.
Тем не менее не оказать любезность официальному лицу она не могла и услужливо предложила:
— Ну, вы проходите, проходите. Можно на кухню. Поужинаете заодно со мной.
— Да нет, спасибо. Вы мне лучше расскажите про Эмму все, что знаете.
— Да вы хоть пройдите и сядьте, — настаивала старушка.
Мы прошли с ней в комнату, обставленную в духе незапамятных времен, по ее старушечьему вкусу. Я села в кресло, накрытое плюшевой накидкой, и осмотрелась.
Кровать с панцирной сеткой, комод в углу у окна, на нем старенький черно-белый телевизор, рядом массивный шифоньер с зеркалом на средней дверце. Стены завешаны фотографиями, пожелтевшими от времени.
Я бегло просмотрела снимки. На самом почетном месте под стеклом висела цветная фотография еще нестарого, лет сорока пяти, мужчины с вьющимися темными волосами с проседью. Она привлекла мое внимание еще и по той причине, что левый глаз у этого человека отличался от правого.
Зрачок в нем был не круглый, как обычно, а имел несколько вытянутую форму. И лицо у него было кругленькое такое, странное. Заметив мой взгляд, хозяйка пояснила:
— Сынок это мой. Болен он, сердешный. В больнице вот опять лежит. Несчастный он у меня. — И старушка любовно погладила заскорузлыми пальцами фотографию и села на стул напротив меня.
— Ну, что вам про Эмму-то рассказать? Доигралась небось. Куда-нибудь втюхалась. Она ж непутевая.
— Да?
— И-и… — протянула бабулька, — я давно говорила, что такая жизнь добром не кончится. Так оно и вышло. Не работала нигде, все билетами какими-то торговала. Мужики толпами ходили. Да что теперь говорить-то? Уж и не знаю, жива она, нет ли? Мы ведь от нее добра-то и не видали. Постоянно с ней ссорились. Выйдет, бывало, на кухню, пьянющая вся такая, вином от нее разит, как от мужика, и ну свои порядки устанавливать. А ты молчи… Не дай бог, еще и хахаль выскочит, тогда и вовсе беды не миновать. Сколько раз милицию вызывали. Только что толку? Кому надо разбираться с пьяной бабой? А у меня сын больной. Просто каторга была, когда мой Сашенька дома, а она шумит и шумит, шумит и шумит. А у него боли головные страшные. Это ж наказанье господне.
— А когда она пропала?
— Да пятого сентября утром как ушла, так и не вернулась. Дату я хорошо запомнила. Прямо ж в этот день ваши работники ее искать-то и начали.
А если ты, доченька, из милиции, то почему ж не знаешь, когда она пропала?
Вопрос резонный. Но я быстро нашла выход из положения: объяснила, что я из другого отделения милиции, где личностью Замотыриной заинтересовались тоже в силу некоторых обстоятельств.
И что мне поручено перепроверить факты. Старушка благополучно проглотила мою ложь и больше провокационных вопросов не задавала.
Итак, Эмма Замотырина пропала в день смерти Анастасии Калякиной. Чрезвычайно любопытное совпадение.
— А родственники у нее есть какие-нибудь?
Старушка махнула рукой и укоризненно покачала головой:
— Мать вроде как, в деревне живет. Так она ни разу к ней и не ездила. Нет, вру. Один раз ездила.
Только давно это было. Вот так растишь, растишь…
А они потом и не вспомнят.
Хозяйка взгрустнула, а потом ни с того ни с сего перевела разговор совсем на другую тему:
— Вот вы из милиции… Помогите нам, заберите ирода с третьего этажа. Он мать свою совсем замучил. Она устала двери менять. А он их колошматит и колошматит. Никакого спасу от него нет.
Воюет и воюет. Дружок Эмкин, кстати сказать. Помогал ей эти билеты продавать.
— Какие билеты?
— Ну, эти, «Русское лото». А зовут его Мишкой.
Тоже нигде не работает, на материной шее сидит.
Все обещает, что на этих билетах заработает. Да и где ему работать? Его уж откуда только не выгоняли… Пьет ведь, ирод. Два дня, бывало, походит на работу, потом пьет неделю. Кто такого держать-то будет? Знамо дело, никто не будет. Вот и шалберничает.