Страна багровых туч, Путь на Амальтею, Стажеры
Шрифт:
— Это ты про Глузкина? — спросил Дауге.
— Про него, про Глузкина, — усмехнулся Юрковский. — Так вот, стартовали мы. Летим. Выключили реактор, освободили пассажиров из амортизационных ящиков. Все им было сверхинтересно — невесомость, понимаете ли, новые ощущения и прочее. Этот Глузкин тоже радуется, хотя и бледен немного. Часа через два подбирается он ко мне и спрашивает: «Где здесь умывальная комната, товарищ?» А я, видите ли, забыл, что он новичок. «Идите, — говорю, — по коридору, последняя дверь направо». И ничего больше не объяснил.
Теперь улыбались все: Дауге, Богдан и даже Ермаков. Быков слушал насупясь.
— Ну, заперся там, как полагается, — продолжал Юрковский. — Проходит пять, десять минут, четверть часа — нет его! Потом появляется… весь мокрый с ног до головы. Ругается, водяные пузыри вокруг него целым облаком летают… Мы все кто куда прятаться. Включили на полную мощность вентиляторы, насилу очистили коридор. Ругался селенограф — спасу не было! До сих пор краснею, когда вспоминаю. А ведь там с нами были женщины. Вот что иногда невесомость учиняет, Алексей Петрович! — торжественно заключил Юрковский.
— Да, в общем, невесомость — удовольствие ниже среднего, — подтвердил Дауге, когда смех утих. — Пока научишься, как себя вести, намучаешься изрядно…
— Я помню, — сказал Богдан, — как один товарищ…
— Погодите-ка, — прервал его Ермаков.
Тонкий, едва слышный звук доносился сверху, то стихая, то усиливаясь волнообразно, словно писк комара в лагерной палатке. И Быков увидел, как медленно сошла краска с окаменевшего лица Ермакова, как внезапно до синевы побледнел Дауге, широко раскрыл глаза Спицын, а на скулах Юрковского выступили желваки. Все смотрели куда-то поверх его головы. Он обернулся. Под самым потолком, в складках стеганой кожи обивки, разгорался, пульсируя, красноватый огонек. Кто-то хрипло чертыхнулся и вскочил. С сухим стуком упал стакан, по скатерти расползлось красное пятно. И в то же мгновение оглушительный звон заполнил кают-компанию. Потолок, лица, руки, белая скатерть — все озарилось зловещим малиновым блеском.
— Излучение! — проревел над самым ухом чей-то незнакомый голос.
Быков как завороженный глядел на судорожно вспыхивающую красную лампочку-индикатор, похожую на палец, торчащий из стены. «Дзанн, дзан, дзззанн!» — надрывался сигнальный звонок. Дверь распахнулась, на пороге появился Крутиков.
— Излучение! — крикнул он.
Осунувшееся лицо его было покрыто потом. Ермаков спокойно проговорил, едва разжимая белые губы:
— Видим и слышим.
— Почему, откуда? — пробормотал Богдан.
Юрковский пожал плечами:
— Праздный вопрос.
— Не праздный, не праздный! — словно задыхаясь, торопливо сказал Дауге. — Может быть, еще можно закрыться…
— Спецкостюмы?
— А хотя бы и спецкостюмы!
— Ерунда, — убежденно сказал Богдан. — Ведь пробило оболочку и защитный слой…
«Дзанн, дзззанн, дззан…»
— От этого не закроешься, — прошептал Крутиков.
Дауге криво улыбнулся.
— Так, — сказал он. — Что ж, будем ждать.
Крутиков
— Рентген сто, не меньше, — заметил Юрковский.
— Больше, — отозвался Богдан.
— Сто пятьдесят. Кто больше? — Дауге взял со стола чайную ложку и стал сгибать ее трясущимися пальцами. — Честное слово, я чувствую, как в меня врезаются протоны!
— Интересно, долго это будет продолжаться? — проворчал Юрковский щурясь, глядя на лампу-индикатор.
— Если больше пяти минут, нам труба…
— Прошло две минуты, — объявил негромко Ермаков.
Крутиков поправил воротник комбинезона, захлестнул раскрывшуюся «молнию» на груди и полез в карман за трубкой.
«Дзанн, дзззанн, дззан…»
— Они сидели под ливнем смерти и слушали очаровательную музыку, — сказал Юрковский. — Слушайте, нельзя ли выключить этот проклятый трезвон? Я не привык умирать в таких условиях.
«Дзанн, дзззанн, дззан…»
Дауге наконец сломал ложечку и швырнул обломки на стол. Все уставились на них.
— Первая жертва лучевой атаки, — сказал Юрковский. — Иоганыч, будь другом, засунь руки в карманы…
Быков зажмурился. Пять минут — и конец? И, главное, ничего не поделаешь, ни-че-го…
И вдруг звон прекратился. Красный глазок индикатора погас. Тишина. Долго сидели они молча, не смея шевельнуться, слишком ошеломленные, чтобы радоваться. Наконец Ермаков проговорил, обращаясь к Юрковскому:
— Все-таки вы фат, Владимир Сергеевич. Позер…
Дауге нервно рассмеялся. На Крутикова напала икота, и он, морщась, потянулся за сифоном с содовой.
— Виноват, Анатолий Борисович! Каюсь, есть немножко, — сказал Юрковский. — В юности блистал в театральной самодеятельности… — Он потянулся, хрустнув суставами. — Будем надеяться, что обойдется без последствий. У меня и без того на текущем счету целая куча этих рентгенов.
Быков очумело вертел головой.
— Неужели всего две минуты? — спросил он.
— Что ж, товарищи, — глухо проговорил Ермаков вставая. — Будем считать инцидент исчерпанным. Теперь — немедленно за проверку внутренней защиты!
— Надо же! Ведь такие вещи раз в десять лет бывают! — пробасил Крутиков. — Кстати, чем же это вызвано, по-вашему?
— Ясно даже и ежу: космические лучи, — ответил Юрковский.
— Отлично, если так. Я, грешным делом, подумал, что кожух фотореактора лопнул.
Богдан посмотрел на часы:
— Мне на вахту, Анатолий Борисович. И время подавать сигналы на Землю. Будем сообщать?
— Нет! — сухо отрезал Ермаков. — Незачем зря волновать людей. Подавайте обычное «все благополучно». И еще: сейчас прошу всех по очереди в медпункт для прививок и дезактивации. Дауге — первый. А потом — проверять и проверять защиту.
— Но пока можно позволить себе кружечку кофе! — весело заметил Крутиков. — Э-э, да он совсем остыл! Алеша, будь другом, включи…