Страна Изобилия
Шрифт:
Эмиль вышел из себя.
— Именно эта иллюзия и есть самое вредное, — сказал он. — Вы что, действительно считаете, что последствия неправильных цен находятся под контролем потому лишь, что эти цены определяет комитет? Да из-за них происходит столько нарушений, что все не сосчитать!
Согласен, — хладнокровно сказал Мохов. — Согласен. Но доказать, что ваше решение не усугубит проблему, это ваше дело. Неправильные цены обладают последствиями, с которыми мы умеем справляться. Мы можем вмешиваться; м ы можем немного облегчить положение; мы можем реагировать, когда возникают трудности. Мы этот механизм знаем. Знаем, как соединены его детали, — а они, знаете ли, в самом деле соединены, они все части единого целого: и цены, и система снабжения, и планы. Они переплетены между собой. Причем нам известно: что не дает механизму встать, так это наша способность действовать практически — наше право решать на свое усмотрение. А что хотите сделать вы? Вы хотите это право у нас отобрать. Вы хотите, чтобы план для десяти тысяч предприятий поступал прямо из ЭВМ. И тогда не будет возможности
— Но оптимальные цены ошибок не содержат.
— Вот как? Чем же они лучше тех данных, на которых основаны? Если я правильно понимаю, они рассчитываются на основе эффективности оборудования предприятий. Иными словами, они зависят от того, предоставят ли директора полностью верную информацию о том, на что их предприятия способны. Я говорю как человек, который почти тридцать лет пытается заставить их делать именно это, и должен сказать, мне представляется слегка маловероятным, что они изменят свои привычки, как только вы пришлете им новый бланк для заполнения. Если же предположить, что мы имеем дело с двурушничеством и заботой о собственных интересах, скажем так, средней степени, то ваши замечательные новые цены содержат в себе столько же ошибок, что и старые, плохие, — причем у нас нет никакой возможности помешать им творить безобразия.
Эмиль остановился, закрыл глаза и надавил на веки кончиками пальцев. Его окружила темнота, его собственная, в которой квадратики золотого света пульсировали на зеленом фоне. Это был не тот взгляд на народное хозяйство, против которого он собирался выступать. До чего цинично.
— И Косыгин так думает? — спросил он.
— Откуда мне знать? — улыбнулся Мохов. — Вероятно, не в точности так. Но у него, по-видимому, есть ясное ощущение, что нашу систему не стоит ломать, устраивая благонамеренные эксперименты. Поэтому он даст реформе испытательный срок, он вложит в нее свои новые силы, но с самой системой на риск он не пойдет. Если вам нужен риск, — продолжал Мохов, глядя на Эмиля, — то, боюсь, вам — к Никите Сергеевичу.
— Но ведь ясно, что дело не терпит отлагательства. У нас есть краткий период, в который следует достичь темпов роста, необходимых для…
— Об этом я бы не стал особо переживать, — сказал Мохов. — Времени много.
— Но до 1980-го осталось всего… погодите, — медленно произнес Эмиль. — Вы что, хотите сказать, что они решили отказаться от целей, поставленных в партийной программе?
— Нет, конечно! — ответил Мохов. — Как же мы можем отказаться от идеи строительства коммунизма? Это было бы абсурдно в экзистенциальном смысле. Я просто хочу сказать, что времени много.
У Эмиля кружилась голова, он пытался вспомнить, какие новые формулировки обещаний об изобилии попадались ему на глаза с тех пор, как сняли Хрущева. Возможно, они в самом деле звучали менее часто, менее конкретно. На основании того лишь, что эти вещи по-прежнему упоминались, он позволил себе считать, что курс партии претворяется в жизнь с тем же энтузиазмом, который вложил в него Хрущев. Однако, если этот курс оставили на бумаге только для того, чтобы новое начальство имело возможность прикрыться фиговым листком, изображая неуклонность, тогда все его предположения были ошибочны. Ему придется заново переосмыслить этот мир; причем заниматься этим и дальше в обществе этого злобного насекомого, которое даже не трудилось скрывать удовольствие от возможности поставить на место ученого, его совершенно не тянуло.
— Тогда что нужно от меня Косыгину? — спросил Эмиль ничего не выражающим голосом.
— Чтобы вы договорились о серии экономических статей о предстоящей реформе. Подтверждения, объяснения, популяризация — все как обычно. Подробности вам сообщат, когда мы вернемся. Наверное, нам уже пора назад, — сказал Мохов, взглянув на часы.
Крутнув руками, похожими на паучьи лапы, он развернулся лицом туда, откуда они пришли.
— Знаете, какая у меня была первая работа, когда я вернулся с войны? — весело обратился к Эмилю Мохов минуту-другую спустя, не дождавшись от него ни слова. — Я жег облигации. Вы про это вряд ли слышали, потому что дело это было — и сейчас есть — строго секретное. Но в 45-м было принято решение упростить финансовую систему, избавившись от всех облигаций, которые у нас оказались на руках, по той или иной причине, за время войны. У нас была сменная работа — кроме меня там был еще кое-кто из Госбанка и Министерства финансов, сотрудники того же уровня, что и я, — потому что на это предстояло потратить не одну неделю. Много бумаги, от которой надо было избавиться. Так что каждый вечер, когда приходила моя очередь, меня в конце рабочего дня забирали из Госплана, присылали грузовик, и мы ехали к одной из мусоросжигательных печей на окраине города, там ночной смене велели топить и не обращать ни на что внимания. Так вот, мы везли с собой коробки десятирублевых облигаций. Множество коробок, а в каждой — около тысячи штук. Наряд охраны их втаскивал с погрузочной площадки, а я их проверял, сверялся с полученным в тот же вечер списком: военные облигации, обычные облигации, на которые все до войны подписывались, облигации внутреннего выигрышного займа выпуска 1938 года — и так далее, и так далее. Каждая облигация, пожертвованная на военные нужды, каждая облигация, отданная в сберкассу как гарантия займа, каждая облигация, принадлежавшая погибшим солдатам, каждая облигация, когда-либо конфискованная. И все они отправились в огонь. Рядом с дверцей печи было стеклянное окошко, чтобы можно было наблюдать. Я так и делал. Поверьте мне, эффект гипнотический. Вы, может быть, думаете, что бумага вспыхивает разом, вот так — у-у-ух! Нет, оказывается, она горит не очень хорошо, если сложена стопками в больших количествах. Она коробилась, тлела, обгорала по краям, медленно, неровно; огонь расползался такими маленькими фронтами, не толще ниточки, двигался по цифрам и завитушкам, нарисованным электростанциям и небоскребам. Вы же помните, как они выглядели, эти облигации, вам наверняка пришлось их немало купить. Все это коричневое, голубое, мелкий шрифт — все выгорало. Пока от стопки не останется ничего, только такой пепельный каркас, и он оседает хлопьями на дно печи.
Мохов улыбнулся, вспоминая. Нетрудно было представить себе сияние, идущее из окошка печи, двукратно отраженное в его зачарованных глазах.
— Номинальной стоимостью десять рублей, — продолжал он. — По тысяче в коробке. За ночь мы управлялись с миллионом рублей. Всего сожгли сотню миллионов. Так вот: говоря теоретически, вся эта бумага представляла собой денежные обязательства государства, и мы не имели права от них избавляться. Верно, кое-что из этого люди сдали добровольно на нужды родины, но большая часть кому-то принадлежала — теоретически говоря. Те, кто брал займы, оплатили бы их, у погибших солдат были наследники, которых при желании можно было отыскать, сообщить им, что государство по-прежнему должно им деньги, доход, которого они годами были лишены, поскольку их заставляли покупать облигации. Вот что представляли собой эти облигации, теоретически говоря. Доходы, не выплаченные рабочим, труд, который не был оплачен, потому что не хватало товаров потребления, на которые они могли бы потратить всю свою зарплату, а нам надо было каким-то образом вытащить оборотные средства. Эти облигации должны были пойти в выигрышные тиражи, а не в печи. Это были обещания. Но мы их все равно сожгли, потому что теория теорией, а когда появилась возможность привести в порядок госбюджет, толку от теории было мало. Если я и считал когда-то, что мы позволим рублям и копейкам ограничивать нашу деятельность, то за те недели все это во мне выгорело. Медленно, — говорил Мохов, улыбаясь. — Листок за листком. По десять рублей за раз. Тогда-то я и понял одну вещь, которую вы, товарищ академик, уж простите, тоже должны были понять много лет назад. Здесь последнее слово никогда не позволят оставить за деньгами. Деньгам никогда не позволят быть “активными”. Им никогда не разрешат стать автономной властью.
— Странно тогда, что вы не приняли схему Глушкова, — с горечью сказал Эмиль.
— А, да это было бы ничуть не лучше. Вам нужны деньги, которые играют слишком большую роль. Ему вообще ничего этого не нужно. Но что-то, чтобы вести счет, нам все-таки требуется, что-то такое, что мы можем контролировать, а иначе как мы вообще сможем объявить о своей победе? А такая возможность у нас должна быть всегда. Сигарету хотите? Нет?
Мохов затянулся, выдул длинную, тонкую струйку дыма — вверх, к неподвижным ветвям над головой. Они почти вернулись к концу аллеи, где сиял свет.
— Вы слышали, что произошло с предложением Глушкова? — спросил Мохов. — С его универсальной сетью ЭВМ, где они все друг с дружкой связаны? Они ее передали в Центральное статуправление, чтобы “довести до завершения”. А значит, она будет урезана до минимума. Знаете, вам еще повезло. Предвижу, что вас будут осыпать премиями и почестями. К тому же у вас остается ваша исследовательская работа! Замечательная работа по теме, которая — кто знает? — в один прекрасный день, возможно, приобретет огромную важность.
— Значит, надежда есть? — спросил, не удержавшись, Эмиль.
— Ну, надежда-то всегда есть, — в голосе Мохова звучала теплота. — Сколько угодно.
3. Психологическая подготовка. 1966 год
К сожалению, мать Федора до сих пор нравилась мужчинам. Когда они получили новую квартиру и она переехала к ним — сорокасемилетняя, все такая же худенькая, как школьница, с черными глазами, ухватывающими все, что видят, с подведенными карандашом черными дугами бровей, — в гости зашел Иванов, мастер с завода, где она работала, хотя у него и была своя семья в доме неподалеку. Они сидели вдвоем за новым кухонным столом, выпивали и смеялись, и заигрывали друг с дружкой, словно подростки. Иванов постоянно вытирал пальцами рот, а после вытирал пальцы о край скатерти. Федор не возражал — он смеялся вместе с ними. Он к этому привык. Когда он рос, у нее всегда были ухажеры — отец не появлялся, — как правило, мужчины, обладавшие неким весом, полезным в тысячах коммунальных перепалок, а поскольку все они жили в одной комнатушке, то, чем занималась мама под одеялом со своим очередным хахалем, тайны не составляло. Протестовал он лишь тогда, когда ему нужно было спокойно поработать со своими партийными документами или позаниматься по институтской программе. Он учился во Всесоюзном юридическом заочном институте и раз в неделю делал задание, сидел, подперев левой рукой лоб и потягивая себя за черные, чисто вымытые волосы, разложив вокруг на столе учебники. К этому мать относилась с уважением. Федор шел в гору: в один прекрасный день станет большим человеком, судьей, а может, в обком попадет. Галину, которую он завоевал по ходу своего возвышения, она в целом одобряла: интересная штучка, хорошая жена для парня из рабочих, выбившегося в люди, хотя, говоря откровенно, но не категорично, она ясно давала понять, что считает ее бестолковой неумехой. По вечерам, когда Федор занимался, она ходила вокруг него на цыпочках, выхватывая блюдечки с закусками, приготовленные Галиной, чтобы самой почтительно подтолкнуть их поближе к сыну.