Страницы моей жизни
Шрифт:
В сущности, я впервые написала книгу о простачке, проявляющем чрезвычайную изворотливость как в финансовой области, когда он с рассеянным видом отбирает все, что ему принадлежит, так и в области чувств, когда спокойно выходит из игры. В нем есть что-то от русского. На протяжении семи лет он был безоружен перед женой, но случайный успех дает ему в руки оружие, и он пользуется им сначала для защиты, затем, столкнувшись с агрессивной и громогласной реакцией противной стороны, – для нападения. Без удовольствия и без досады он смотрит, как сгибается перед ним его «благодетельница-мачеха».
Действительно, он очень часто выглядит наиболее невинным и нормальным из этих двоих, тогда как только в нем, в нем одном есть то дикое и холодное безразличие, которое вынуждает его жену совершать смехотворные, а порой отвратительные поступки. Перечитывая роман, я отмечала про себя то одно, то другое, сначала думала: «Что за дерьмо этот парень!» – а потом: «Какая гадкая женщина!» Говорят, что применение определенного оружия может лишь навредить владельцу, поскольку при использовании этого оружия неизбежны ранения с обеих сторон. Мне, конечно, скажут, что Лоранс дороговато расплатилась за первоначальную ошибку и что она просто не успела перейти в наступление, поскольку умерла. Только таким ударом можно было потрясти Венсана.
Конец книги, последние, только последние, ее страницы слегка проникнуты лиризмом (по правде говоря, не последние, а верхняя часть последней). В заключение скажем, что это беспокойная книга, в основу которой положены непроизвольные поступки и размышления, иногда жестокие, иногда занимательные. Книга идеальна для чтения в поезде – такое определение обычно считается оскорбительным для автора, если, в отличие от меня, он не воспринимает поезд, сидение, стук колес по рельсам, стук одиночества как благоприятную возможность взять в руки книгу и погрузиться в нее. А домашнее ее чтение в промежутке между телепередачами для меня было бы, наверное, более оскорбительным – в самом деле оскорбительным.
Работа, в которую я сейчас погружена, интересна тем, что это мой первый и последний опыт такого рода. Не представляю себе, как буду перечитывать (а если и придется, то только ради грамматики), да, не представляю себе, как буду перечитывать эту книгу, да и следующую тоже, если таковая появится. Думаю, что она все же появится, потому что держу в голове сюжет, который будоражит мое воображение все чаще и чаще. Речь идет о пятерых детях, трех мальчиках и двух девочках, от десяти до двенадцати лет. Они собрались вместе в один и тот же день по случаю общего траура. Во время зимних каникул, под Рождество, родители приехали навестить их, но подвесная кабина, в которой находились отцы и матери Тома, Полины, Ж.-П., его сестры Мириам и последнего из них – Кристиана, рухнула. Действие романа начинается десять лет спустя; сироты уже повзрослели, они в течение этих десяти лет жили вместе. Один из них, репортер Том, возвращается из Ирака, где восемнадцать месяцев находился в тюрьме, и т. д.
Я не стану рассказывать, что было дальше, потому что мне самой еще не совсем ясно, как будет развиваться сюжет. Я знаю только, что написала три варианта начала этой истории и, признаться, измучилась, работая над ним; знаю, что три раза подряд отвергала его, настолько плохо оно было написано, – отсутствие музыкального ритма или гармонии превращало мое вступление в нечто сбивчивое и запутанное. И никакого поворота, позволяющего оборвать мои фразы, никакого толчка, чтобы выстроить их. Моим дорогим коллегам по литературе все это известно так же, как мне: эти бесплодные головоломки, эти булыжники, которые выдергиваешь из песка, скопившегося в твоей голове, и глаза, прозревшие вдруг на фразах, бездарность которых, конечно же, была ощутима и во время их написания, но теперь ты вдруг замечаешь обоснованность первоначального ощущения. И остаешься один на один с этим лепетом больного, наедине с собой и без таланта. Слова уже не более чем слова, а литература – времяпрепровождение, уготованное другим.
Невозможно передать словами ужас, который испытываешь, будучи не в силах делать то, что любишь больше всего на свете, особенно если составленный план, придуманные персонажи (хотя и знаешь, что они сами по себе будут меняться на протяжении романа) представляются тебе в десять раз менее интересными и в десять раз более далекими от того, что всегда мечтал сделать. Литература – женщина столь же торопливая, сколь терпеливая. Поистине жестока необходимость вновь начинать работу над книгой, первую главу которой ты оказалась неспособной написать в течение нескольких недель. Чувствуешь себя всемогущей и уязвимой, виновницей и жертвой этой ужасной и чреватой рецидивами болезни: беспомощность – оборотная сторона писательского ремесла, а в моем случае – оборотная сторона легкости, которая, как я считала, будет присуща мне всегда.
Не властен человек ни в чем: не властен в силе,Ни в слабости, ни в сердце… [16]Опять Аргон, всегда Аргон.
В конце романа «Поводок» на шоссе под Парижем Венсан узнает о самоубийстве жены. А когда кто-то убивает себя ради вас или из-за вас, тот, кто каждый день на ваших глазах страдал по вашей вине, потому что видел в вас – заблуждаясь – другого человека, а вы позволяли ему верить, что таковы и есть, тогда поневоле почувствуете себя виноватым. Даже если он целиком придумал вас (потому что от «вас» хотел получить только «вас»), даже если вы никогда ему не лгали, если предупреждали и искренне стремились раскрыть глаза на то, что «вы» есть и что есть в «вас», и признать, что больше ничего собой не представляете.
16
Пер. М. Кудинова.
Быть может, будь вы потверже или, наоборот, не таким твердым… как знать! Возможно, вы, как говорится, здесь ни при чем, но из-за вас другое существо находится сейчас под землей, вместо того чтобы разгуливать под солнцем. И вам самим теперь не с кем поговорить, потому что нет больше рядом с вами не кого-то конкретно, а той чувствительной эмоциональной части вас самих, мирившихся с милым и беззаботным лицом, взирающим на вас из каждого зеркала. Нет целой части вас, ненавидевшего, к примеру, даже саму мысль о простуде, но при первом кашле получавшего порцию аспирина и сразу выздоравливавшего благодаря этим заботам… Нет той безразличной и обаятельной вашей части, что лишилась теперь надоедливого партнера, который убивал и спасал вас; в конце концов, нет той до настоящего времени беззаботной части, которая отныне и всегда будет искать того, кто больше не существует.
«Окольные пути»
Я, как и многие другие, могла бы и дальше отклоняться от темы. Но продолжим, как начали! В 1990 году я в очередной раз свернула себе шею и, уже опираясь на трость, поехала к своему другу на Лазурный берег. Мы роскошно разместились на итальянском судне и к началу фестиваля прибыли в Канны. Мне – и это было очень любезно – прислали пригласительные билеты. Однако я не хотела появляться на людях с тростью и тем более пятьдесят раз рассказывать о произошедшем со мной несчастном случае. Поэтому я отдала билеты моему другу, который был безмерно этому рад и отправился на фестиваль, у хозяина же нашего были свои приглашения. Все это блестящее общество в два часа дня собралось на дневной сеанс, а я смотрела, как они весело садятся в лодку, высаживаются на берег и с тем же ликованием присоединяются к толпе. Когда лодка вернулась, я в свою очередь села в нее, но одна. Незадолго до этого мне рассказали о новых игорных залах, открывшихся в отеле «Карлтон», и до конца фестиваля я понемногу играла там, но задерживалась не настолько долго, чтобы пропустить возвращение на судно веселой компании любителей кино. Так продолжалось целую неделю, и эти дни могли бы стать очень размеренными и спокойными, если бы в голове моей уже не сложился окончательно некий текст, как это однажды было с «Нависшей грозой». История начиналась с описания бегства от немцев четырех представителей светского общества; их «Роллс-Ройс» обстреляли, они заблудились и вынуждены были на долгое время поселиться на ферме, из-за войны лишившейся работников. Передряги, выпавшие на долю этих людей, и их диалоги сами ложились под моим пером на бумагу, и в итоге я забросила казино, чтобы иметь возможность исполнять роль секретаря, ибо никем иным себя не ощущала. У меня в голове рождались ритмически выстроенные фразы, и оставалось лишь записать их с помощью руки; кстати, меня это очень забавляло, потому что я писала веселую книгу или предполагала, что она получится веселой. Во всяком случае, меня она веселила.
Желая убедиться, что для этого веселья есть все основания, я попросила с десяток любезных, но критически мыслящих знакомых поочередно читать ее вслух. Усадив их в комнате с моей рукописью в руках, я уходила в соседнее помещение и слушала. Если они смеялись, я чувствовала, что спасена, а если долго молчали, я перечеркивала страницу и переписывала ее заново.
Наконец, повеселив и рассмешив большинство моих друзей, я опубликовала «Окольные пути»; моя веселая книга заинтересовала англичан, и они первыми пожелали снять фильм на этот сюжет. Люди, прочитавшие «Окольные пути», как правило, выглядят благодарными, поскольку чтение развеселило их, и в этом они сильно отличаются от читателей, рассерженных тем, что их заставили плакать, даже если в конечном счете и те и другие очень доброжелательны. Но все же… откуда взялись эти чужаки, эти абсолютно незнакомые мне герои, ведь я о них никогда особенно не думала и не собиралась их описывать? Смешно это или нет, но, я считаю, было не совсем честно с их стороны использовать меня как магнитофон.