Страницы моей жизни

Саган Франсуаза

Итак, Ван Милемы вышли из «Замка в Швеции», чтобы перейти в «Синяки на душе». Они покинули меня, увенчанные лаврами. А здесь, в «Смятой постели», кто же вновь явился мне, в свою очередь выскользнув из романа «Через месяц, через год»? Молодая пара, пережившая в нем невероятную связь: честолюбивая актриса по имени Беатрис и Эдуар, обезумевший от любви молодой человек, которого она бросила тогда ради предприимчивого и циничного директора театра Андре Жолье. «А Жолье?» – спросят меня. («Спросят» – какая ненавязчивая форма глагола, позволяющая обозначить интерес к тому, что я делаю, и как удобно прибегать к ней в случае крайней необходимости и забывать, если она окажется ненужной.) «Но что же происходит с Жолье?» Так вот, он умирает. Не из отвращения к жизни вообще, а вследствие возвышенного отношения к собственному существованию. Оно было достаточно полноценным, чтобы этот человек не допустил медленного разложения своего тела и прогрессивной деградации. Он слишком привязан к жизни и не может допустить, чтобы она свелась к отдельным жестам, диктуемым

другими (врачом, медсестрами, медициной, наконец). Этот мужчина жил сообразно удовольствию и в жизни, подчиненной боли, не видит никакого смысла. Как и многие сибариты, Жолье не слишком озабочен состоянием своего тела, оно его интересует меньше всего. Он знает одно: у него достанет мужества определить судьбу, ускорить свою смерть, во всяком случае, избавиться от криков и судорог, сотрясающих тело, переставшее вдруг слушаться его после долгих лет абсолютного подчинения. Больной не допускает к своей постели никого, кроме Беатрис, и она, несмотря на свой эгоизм и нежелание сталкиваться со смертью, захвачена этой битвой между тем, кого она очень хорошо знала, и неизвестной смертью. На этот раз Беатрис – на стороне жертвы, обреченной на проигрыш, на стороне Жолье, борющегося с раком. И, вопреки своему врожденному равнодушию, Беатрис ежедневно навещает больного. А в ящичке ночного столика у Жолье дремлют десять необходимых ампул морфия.

В книге «Через месяц, через год» образ Беатрис был едва намечен, для «Смятой постели» я его практически создала заново. У Эдуара не было никаких других черт, помимо его страсти того времени. Именно эти три персонажа на протяжении целого ряда страниц несут бремя прежних страстей, самоубийства, светских интриг и театральной суеты. Такому человеку, как я, надо было запастись смелостью, чтобы затронуть сразу четыре упомянутые темы, ведь достаточно и одной для удовлетворения амбиций многих авторов. По-видимому, когда я пишу книгу, в меня вселяется странное простодушие или неувядающая молодость, простодушие, позволяющее мне начать книгу, а молодость – продолжить ее.

Вместе с Беатрис я без лишних иллюзий и с избитыми понятиями (заимствованными у кого? почему?) отправилась к Жолье. Странно, но, войдя в его спальню, я оказалась на его стороне, перед лицом Беатрис, не способной понять и справиться с мыслью о таком выборе легкой смерти. Я вдруг оказалась рядом с ним и, воспользовавшись отсутствием свидетеля, вместе с ним открыла ящик ночного столика, достала оттуда десять ампул морфия, добавила к ним одну ампулу противорвотного средства, чтобы не стошнило, и вколола все это в бедро – уже обтянутое кожей и на вид неприятное для человека, привыкшего к маникюру и кремам после бритья. Вот так мгновенно я перенеслась вместе с ним в прошлое, очень далекое прошлое, в поля, которых не было в моем детстве и не было потом, в поля странные, с шелковой травой, а позади остались лица, также мне неизвестные и не вызывающие никакого желания узнать их. «Погиб, погиб, плыву без мачт, и не видать мне плодородных островов». Короче, я окунулась в неизвестность, не похожую ни на одну из картин, всплывавших порой в моем воображении в те моменты, когда я желала смерти. Пришла Беатрис, села и, не произнося ни слова, смотрела, как я умираю. Лишь несколько слезинок скатилось, возможно, по ее щекам к уголкам сжатых прекрасных губ. Затем она ушла, за что я была ей благодарна. А Жолье уже плыл среди облаков.

Да, я определенно любила тротуар, пахнущий акацией, на той улице, где прожила пять лет, любила цветы и листья, покрывающие летом землю. Некоторые книги вначале вызывают восторг, а в конце – тоску, другие – наоборот. «Смятая постель» с начала до конца доставляла мне искреннее наслаждение. Я управляла моими героями и не бросала их, так как все в этой книге сводилось к ним, к ним одним, и к их страсти. В романе нет третьих лиц, путешествий и настоящих разлук, нет и малейшей тайны. С самого начала герои, «разъяренные драчуны», как поет Барбара, поставлены друг против друга, и такими же, лишь немного подуставшими, они остаются в конце книги. Дописывая последнюю строку, я ощутила потребность поблагодарить их за красивую борьбу, как благодарят боксеров – жестоких и холодных, – часами причинявших себе боль на наших глазах.

«Приблуда»

Прежде чем я начну говорить о «Приблуде», считаю нужным упомянуть о моем золотом мирке, той среде, которую ставили мне в вину с давних пор: «Все герои мадам Саган принадлежат к той роскошной узкой среде, которая избавляет их от любых повседневных забот…» Подобные утверждения поначалу удивляли меня, потом наводили тоску и наконец стали раздражать, пока я не перестала обращать на них внимание. Напрасно я подбирала для моих героев обычную и подходящую им профессию – всех их зачисляли в богачи, как будто безденежье не являлось скрытым героем драмы, одержавшим победу в романе «Сигнал к капитуляции», как будто в «Ангеле-хранителе», «Смятой постели» и других действуют люди, не имеющие занятий, набитые деньгами и безразличные к окружающим. Действительно, треволнения страсти были для меня важнее экономических тревог. Но кто из писателей говорил об экономических проблемах? Не Расин, не Пруст, разумеется, так же как не Робб-Грийе и не Моран. Вот я и решила идти по этому же пути. И только в романе «Приблуда» я, если хотите, изменила среду и ввела бухгалтера и хозяйку гостиницы в мою историю любви.

Я хотела бы сразу покончить с темной историей о плагиате, которую благодаря уловкам неких адвокатов, издателя и автора мне пришлось расхлебывать более года. Если рассказать коротко, то меня обвинили в плагиате, и лживость этого обвинения я не могла доказать, поскольку текста так называемого «заимствованного романа», как оказалось, найти не удалось, хотя для издателя было бы логичнее и выгоднее представить его в столь подходящий момент.

Но несмотря на то, что дело выглядело сомнительным, все поверили

в плагиат или сделали вид, что верят, за исключением газеты «Матен де Пари», на страницах которой журналист по имени Морель – я помню его имя, как имя героя, – защищал меня до конца. Нужно сказать, что газета «Матен де Пари» была на грани краха, остановки издания и шантаж, то есть угроза отзыва всей рекламы, которой пугал ее и другие газеты издательский дом «Фламмарион», уже ничего для нее не значил. Несмотря на все усилия мадам Розес, которая действительно пеклась о справедливости и отказывалась узаконить направленные против меня решения моего издателя, один судья вынес постановление о разделе авторских гонораров между мною и автором скопированного якобы романа: Жаном Угроном. Судья приказал также разбить матрицы книги кувалдой. Бальзаковская окраска этого сговора – ведь мой издатель выступил против меня (впервые в истории литературы издатель нападал на книгу одного из своих авторов после того, как опубликовал ее), – средневековые методы (кувалды и т. д.) заставили нас обратиться в апелляционный суд, где мои противники были осуждены за необоснованные обвинения и вынуждены были оплатить судебные издержки. Но понадобилось два или около того года, чтобы разоблачить эту жалкую махинацию. Вышедший между тем в ореоле скандала роман «Приблуда» продавался плохо, ведь, к счастью, французы намного требовательнее относятся к вопросам морали, нежели спекулянты или политики.

Сюжет «Приблуды»– смешной и печальный, в нем такое множество поворотов, что они не позволяют мне изложить здесь всю историю и рассказать о развязке. Отметим лишь, что книга совсем не скучная, а местами даже волнующая. Можно было бы снять великолепный фильм по этому роману. Это одна из тех редких книг, которую, несмотря на мой, не всегда вдохновляющий, опыт в этой области, я хотела бы увидеть на экране.

Но если вновь обратиться к жизни, реальной жизни, забавной стороной этого жуткого дела, – я говорю «жуткого», потому что обвинение в воровстве чего бы то ни было у кого бы то ни было вызывало у меня тяжелые приступы гнева, – итак, забавной стороной этой истории была реакция критики. После того как меня упрекали в приверженности золотой среде, на фоне которой звучит тихая мелодия моих книг, критики, столкнувшись с героями «Приблуды», занимающими скромное положение в обществе, начали хором придираться ко мне: «Во что она вмешивается? Пусть остается в мирке, который ей знаком, что ей делать на этом „дне“?» и т. д. Они ополчились на мой простонародный словарь и обнаружили, что вместо слов «породные отвалы» я должна была употребить словосочетание «шахтерский поселок». Конечно, критика незначительная, но эти «отвалы» мне долго ставили в упрек в прессе и на телевидении, подчеркивая мое преступное незнание нашего доброго народа (который сами критики, судя по их высказываниям, знают великолепно).

«Женщина в гриме»

В этот беспечный и безденежный период – поскольку мой издатель лишил меня доходов – я поехала на скачки в Отей, где разыгрывался Большой приз, чтобы посмотреть, как пробежит моя лошадь Хэсти Флэг (до того времени просто кляча); приз в 250 000 франков, завоеванный Хэсти Флэг, ее поднимавшимися до ноздрей копытами, позволил мне нанять и оплатить адвоката, защищаться, а значит, выжить – мне и моим близким. Я ушла от Фламмариона к Жан-Жаку Поверу, который оказался подлинно хорошим издателем (пока не последовал худому примеру и не вообразил, подобно своему предшественнику, что я могу писать под угрозой – что для меня невозможно). Тем не менее по его совету я написала самую занятную и самую непохожую на все мои произведения книгу, которая называется «Женщина в гриме». К тому же она оказалась одной из самых толстых (560 страниц вместо обычных 200). После того как я попробовала силы в легком и даже легчайшем весе, я перешла к тяжелому.

Книга «Женщина в гриме» явилась доказательством – ранее мною неосознанным – того факта, что литература, или лучше сказать вдохновение, отрывает нас и отвлекает от всего, ставит над схваткой, ибо схваток в то время у меня было предостаточно: история с плагиатом, козни моего издателя, отсутствие средств и кредиторы – разбуженные не знаю каким набатом, они с тревогой просыпались и с рассветом бросались к телефону, чтобы позвонить мне, – не считая катастроф материального плана, различных операций и т. д. Итак, этот роман, над которым я работала по пять-шесть часов в день, превращал в нечто нереальное восемнадцать предыдущих книг. У меня сложилось ложное, но устойчивое ощущение, что моя жизнь проходит там, на большом и выдуманном мною корабле, рядом с героями романа, и что прочее мое существование не в счет или больше не в счет. Я ложилась в постель в восторге от дня, который показался бы тоскливым любому другому. Я и в самом деле была очарована или, точнее, оказалась во власти очарования, которым обязана была только себе, и ничего не могла с этим сделать. Долги, решения суда, заказные письма, газеты – все это обрушивалось на меня каждое утро и слишком быстро проскальзывало перед моими глазами, чтобы вызвать интерес. Впервые я оценила силу вымысла, воображения, или, обобщая эти понятия, силу вдохновения.

«Женщина в гриме» была задумана во время обеда несколькими месяцами ранее. На том обеде я услышала рассказ элегантной женщины, которую считали, да и она сама себя считала, меломанкой. Она только что вернулась из «музыкального» круиза; на том же корабле плыли сверхзнаменитый виолончелист и столь же известный тенор. Маршрут корабля пролегал по Средиземноморью, от порта к порту, от музея к музею, дни были посвящены изобразительному искусству, а вечера – музыке, и по вечерам обе знаменитости исполняли для пассажиров лучшие произведения из их репертуара. К тому же отличная кухня, великолепные пейзажи, и, если отвлечься от стоимости путешествия («Такое безумие, – говорила меломанка, – просто недоступная цена»), она всем советовала бы совершить его. Я тут же начала мечтать и до конца обеда представляла себе Равиоли, Капри, Верди, Скарлатти, стала придумывать уморительные программы и решила, что это прекрасная почва для творческого поиска.