Странница
Шрифт:
– Скажите откровенно, Рене: то, что я вас люблю, вам отвратительно, или безразлично, или, быть может, хоть как-то приятно?
Его слова не звучат ни оскорбительно, ни униженно, ни слезливо, ни застенчиво, ни лукаво… Переняв его простоту, я, осмелев, отвечаю:
– Понятия не имею.
– Так я и думал, – сказал он серьёзно. – В таком случае…
– Что «в таком случае»?
– Мне остается только уйти.
– Конечно, уже половина первого.
– Нет, вы меня не поняли. Я хочу сказать: не видеть вас больше, уехать из Парижа!
– Уехать
Он пожал плечами.
– Я вам скажу почему… Когда что-нибудь не ладится, когда у меня… неприятности, я уезжаю к нам.
Он очень мило произнес это «к нам», совсем по-провинциальному и очень нежно.
– У вас там красиво?
– Да. Там лес, всё больше еловый, но есть и дубы. Я очень люблю гулять после лесоповала – свежие пни, одиноко стоящие ели, оставленные на развод, и огромные круглые кострища, где делают уголь, – там на другой год будет полно земляники…
– И ландышей…
– Да, и ландышей… И наперстянки. Вы знаете, что это? Они вот такая высокая, и когда мы были маленькие, мы совали в её колокольчики пальцы…
– Знаю…
Мой арденнский дровосек рассказывает плохо, но я так ясно вижу всё, что он описывает!
– Каждое лето я еду туда на машине. А когда наступает осень, хожу иногда на охоту. Это, конечно, мамины владения. У нас там её прозвали «Стальная Пила», – говорит он со смехом. – Она валит деревья, валит, распиливает и продаёт.
– Ой!
– Но она леса не губит, не думайте. Она в этом знает толк, разбирается как мужчина, даже лучше чем мужчина!..
Я слушаю его с возникшей вдруг симпатией, я рада, что он забыл обо мне на минуту, что он говорит сейчас, как потомственный дровосек, о своём родном лесе. Я не помнила, что он из Арденн, а он не спешил сообщить, что так любит свой край. Теперь я понимаю, почему у него вид мужлана! Потому что он носит обычную городскую одежду, будто она воскресная, с милой неизменной неуклюжестью, как крестьянин, приодевшийся к празднику.
– …Но, если вы меня отошлете, Рене, мать моя сразу поймёт, что я приехал «лечиться», и ей снова захочется меня женить. Вот в какую историю могу я попасть из-за вас.
– Ну и позвольте вас женить.
– Надеюсь, вы это не серьёзно?
– Почему не серьёзно? Оттого, что мой личный опыт был плачевен? Ну и что с того? Вы должны жениться, это бы вам очень пошло. Знаете, у вас уже вид женатого человека. Вот вы холостяк, а выглядите как молодожён, обожаете сидеть у камина, нежны, ревнивы, упрямы, ленивы, словно избалованный муж, и в глубине души деспот и по натуре моногамен!
Ошеломлённый мой поклонник молча глядит на меня, потом вскакивает.
– Да, я таков! – восклицает он. – Я именно таков. Вы это сказали! Да, я таков.
Я сухо осаживаю его:
– Замолчите! Что вы так раскричались? Что с вами? Услышав, что вы эгоист, лентяй и обожаете сидеть у камина, вы так обрадовались, что готовы пуститься
Он покорно садится на диван, но его глаза пастушьей собаки победно и преданно глядят на меня:
– Мне неважно, какой я есть, но я готов плясать оттого, что вы это знаете!
– Ой, какая же я дура!
Он торжествует, он чувствует себя весьма уверенно из-за моего признания, признания в любопытстве, а может быть, и в более живом интересе к нему… Да, он победитель, его просто трясёт от желания ещё полнее раскрыться. Он прокричал бы мне, если бы решился: «Да, я такой! Но вы, значит, снизошли, чтобы разглядеть меня, а я, признаться, уже потерял всякую надежду, что буду когда-нибудь существовать для вас! Присмотритесь ко мне! Узнайте меня до конца, придумайте мне слабости, смешные привычки, обвините в вымышленных пороках… Поверьте… мне неважно, что вы увидите меня таким, каков я есть на самом деле: сотворите вашего поклонника по вашему хотенью и лишь потом – как мастер поправляет и доводит до совершенства посредственную картину любимого ученика, – лишь потом исподволь, тайно, я доведу его до полного сходства с собой!»
Сказать ему, о чём он сейчас думает, чтобы его окончательно смутить? Стоп! Я чуть было не совершила ещё одну ошибку. Он вовсе не смутится. Он с восторгом выслушает чтение его мыслей и будет горячо восхвалять моё искусство ясновидения, чреватое любовью!.. Что он ожидает теперь? Что я брошусь в его объятия? Ничто не может удивить влюблённого. Как мне хотелось бы, чтобы его сейчас здесь не было… Я борюсь с желанием отдохнуть, расслабиться, поднять руку и крикнуть: «Чур-чура! Я больше не играю. Я не умею играть в эту игру. Если у меня появится охота, мы когда-нибудь начнём её снова, но сейчас у меня нет сил вам подыгрывать, вы же видите, я всё время попадаю впросак…»
Он сосредоточивает свой пристальный взгляд то на моих приопущенных веках, то на губах, словно читает у меня лице мои мысли… Вдруг он встаёт и отворачивается, видно, почувствовав всю нескромность своего взгляда:
– Прощайте, Рене, – говорит он, понизив голос. – Извините, что я так засиделся, но Амон посоветовал мне…
Я протестую в светском замешательстве:
– О, пустяки, это не страшно… Напротив…
– Ваша консьержка крепко спит?
– Надеюсь, что нет…
Мы так смешны в этом дурацком разговоре, что во мне снова пробуждается чувство юмора.
– Знаете что, – говорю я ему, – мне бы не хотелось, чтобы вы будили консьержку. Вылезайте-ка через окно.
– Через окно? Помилуйте, Рене…
– Это же первый этаж.
– Я знаю. Но не боитесь ли вы… что меня увидят. Вдруг кто-нибудь из жильцов будет возвращаться домой…
– А мне-то что до этого!
Я ответила и пожала плечами с таким презрительным равнодушием, что мой поклонник даже обрадоваться не посмел. А ведь его уход в час ночи, через окно, причём, заметьте, из моей спальни, должен был бы его наполнить этакой студенческой радостью. О молодость!