Странник
Шрифт:
Он вскочил на угол большого стола, смиренно сложив руки на коленях. Его босые ноги продолжали раскачиваться, молотя по дереву, и Этта поняла, что просит невозможного. Он не только не умолкал, но и не мог избавиться от избытка бурлившей в нем энергии, чтобы посидеть спокойно.
– В данном случае меня осиротили все те же Терны, – начал Джулиан. – Три года назад они использовали проход в Нью-Йорк 1940-го года, чтобы поджечь Всемирную выставку, ударив по дедушкиному бизнесу в том времени. И в то же самое время я имел глупость свалиться с горы в Бутане.
– Был последним общим годом для старой и новой шкал, – нетерпеливо закончила Этта. Ей казалось, ее мозг сейчас взорвется ото всех этих шкал времени, меняющихся по прихоти путешественников и жизненных путей каждого, которые шли строго прямо, даже когда сам человек прыгал из столетия в столетие. – Я тоже родилась после 1940 года, однако не осиротела.
– Значит, изменение коснулось того года, но не пошло дальше 1941. Уверен, вы слышали об этом уже тысячу раз: как временная шкала поступает с возмущениями.
Этта знала. Время само исправляет себя, подобно потоку воды, налетевшему на камень, а не дороге, необратимо сворачивающей в сторону. Интересно.
– В тот раз меня хотя бы на Мальдивы выбросило – неплохие получились каникулы. Пока я нашел необходимые проходы и вынырнул из безвестности, до меня дошли слухи о моей предполагаемой гибели, и я решил выжать из этого как можно больше.
– А вам не приходило в голову – хоть разочек за все эти годы, – что, может быть, – я не знаю, – стоило бы сообщить кому-нибудь, что вы живы?
Николасу? Софии? Кому-нибудь другому из своей семьи?
Джулиан соскочил со стола и пошел вдоль книжных полок, водя кончиками пальцев по скругленным корешкам книг. Он напоминал кота, беспокойно и внимательно вышагивавшего перед окном.
Если бы она не слышала этого лично от Николаса, Этта ни за что бы не поверила, что они вообще родственники. В них не было ничего общего. Если Николас передвигался уверенными широкими шагами, даже когда сомневался в том, что делает, то у Джулиана каждое движение сквозило беспокойным возбуждением. Он не был и таким высоким, как Николас, а его тело не шлифовалось годами тяжелой работы на корабле. Слова в устах Джулиана налезали друг на друга, словно боролись за право выскочить первыми, а Николас внимательно отмерял каждое свое слово, зная, что все они могут быть использованы против него. Джулиан, казалось, трещал по швам, в то время как Николас непоколебимо держал чувства в узде.
Потому что ему приходилось…
Потому что он – нежеланный ребенок в семье, презираемый обществом, – никогда не обладал правами, полученными Джулианом по факту рождения.
В ней вскипел гнев, живой, яркий, как теснящиеся на стене портреты. Если перед нею действительно Джулиан Айронвуд, то это тот же самый человек, что беззастенчиво пользовался любовью Николаса, тот, кто отворачивался от брата и считал едва ли кем-то большим, чем слугой, вместо того, чтобы по-настоящему научить его всему, что требовалось знать путешественникам.
«Я – глупец, – признался ей как-то Николас, – потому что, несмотря ни на что, он был мне братом. Я никогда не считал его никем иным. А вот для него все явно было не так».
Джулиана не хватило даже на то, чтобы сообщить своему единокровному брату о себе. Он с легким сердцем оставил Николаса годами мучиться чувством вины, ставить под сомнение честь и порядочность, обрек его на ссылку и ярость Айронвуда.
Все это время Николас страдал – и за что?!
Ни за что.
– Понимаешь, детка, я проболтался в свободном полете, живя как все: почти без денег, постоянно влипая в разные истории. Мне стало скучно. А тут Терны. Я подумал, что могу продать им кое-какие сведения о дедушке, попытаться выменять их на постоянный харч и крышу над головой.
Он взглянул на нее, словно ожидая от Этты сочувственного сюсюканья. Она не отрывала глаз от бронзовой люстры над головой, до боли в пальцах вцепившись в край стола. Не надо. Он того не стоит.
– Кстати говоря, – продолжил Джулиан, поворачиваясь к ней, – я бы хотел вернуться к вам… Мать честная!
Этта с наслаждением почувствовала пульсирующую боль в костяшках, когда ее кулак врезался ему в щеку, и Джулиан, не устояв на ногах, мешком шлепнулся на пол. Он глядел, вытаращив глаза и зажимая красную отметину на лице, как она трясет ушибленной рукой.
– За что, черт побери? – изумился он.
– Вы хоть представляете, – начала Этта, повышая голос с каждым словом, – что ваша «смерть» сделала с вашим братом? Вы не задумывались, через что ему пришлось пройти – через что его заставил пройти ваш болван-дедушка?
– С братом? – тупо повторил Джулиан. Желание врезать ему еще раз, на этот раз ниже пояса, должно быть, нарисовалось у нее на лице – бедняга замолотил руками и ногами, отползая по ковру спиной вперед.
Но тут, к ее удивлению, он выдавил:
– Но… Откуда вы знаете Ника?
Этта внимательно изучала его. Он выглядел неподдельно потрясенным то ли ее оплеухой, то ли упоминанием Николаса, то ли и тем, и другим. Не зная, насколько ему можно довериться, она ответила уклончиво:
– Немного с ним путешествовала.
Джулиан наморщил лоб:
– В интересах дедушки?
Она покачала головой, но не успела подобрать нужное слово, как в замке звякнул ключ. Ей следовало бы присесть за стол, спрятаться, но она так и осталась стоять, нависая над Джулианом. Дверь со стоном отворилась, и в комнату ворвались два человека с пистолетами, оба в брюках и простых белых рубашках; оба окаменели при виде ее. Первый, с лицом наполовину скрытым темными пышными усами, даже отступил на шаг назад, перекрестившись.
– Иисусе! – воскликнул второй, глянув на первого. Он был чуть ниже, светлые волосы – те, что еще не выпали, – коротко острижены. – Так парни правду говорили. Это чертов призрак Роуз Линден!