Странники
Шрифт:
Не смеялась только опечаленная девушка. Она хмуро стояла возле слепца, вздыхая. Не про нее ль сложен этот церковный стих? Ведь это она, Настя Буракова, «во утробе младенца погубила», а погубитель — злодей Васька совхозский, а погубительница — старушонка тленная, бабка Мавра — утробу ее веретенцем окаянным опоганила, крови женские в три ручья пустила, сняла маков цвет с Настина румяного лица. Будь проклята ты, бабка Мавра, и ты, Васька-обольститель, трижды проклят будь!
Бледная, тихая Настя дрожащей рукой срывает с мочалки бублик, сует его в руку слепца и шепчет старику:
— Дедушка
Дед Нефед кладет бублик в кошель, крестится, говорит Фильке.
— Заводи печальную, голос в дрожь пускай. Филька оглаживает Шарика, злобно косится в сторону собачьего обидчика и сердитым голосом заводит:
Что есть у нас три печали великие, Как-то нам те печали миновать будет?Тут уверенно и крепко, устрашая толпу, подхватывает дед Нефед:
Первая печаль — как умереть будет? А вторая печаль: не вем, когда умру, А третья печаль: не вем, где на том свете обрящуся: Ой нет у меня добрых дел и покаяния, Нет чистоты телесные и душевные…Собачий обидчик был не кто иной, как Амелька. Он показал Фильке язык и фигу. Когда же повел парнишка слепца в живопырку чайку глотнуть, Амелька поравнялся с Филькой и шепнул ему:
— Как усадишь деда брюхо кипятком парить, выйди на улку: любопытное скажу.
— А подь ты к ляду! — огрызнулся Филька. — Ты Шарика изобидел.
Тогда Амелька сунул Фильке только что украденную на базаре плитку шоколада:
— На. Выходи смотри.
Филька выпил два стакана чаю; его взяло любопытство, он сказал слепцу:
— Пей, деда… Я сейчас.
Вместе с Амелькой подбежали к Фильке еще два подростка.
— Будемте знакомы, — сказал Амелька. — Вот этот — Пашка Верблюд, этот — Степка Стукни-в-лоб. А тебя как?
— Филька.
— Ну, ладно. Будешь Филька Поводырь. Пойдем до хазы.
— Куда это? — попятился Филька.
— Куда, куда?! — передразнил Амелька. — Звестно куда: в нашу камунию. У нас, брат, о!.. У нас жить весело…
Амелька был широкоплечий, но худой, в драном, лоснящемся грязным салом архалуке. Спина одежины от самого ворота вся вырвана, болтались лишь длинные полы и заскорузлые рукава в заплатах. Босые ноги покрыты густым слоем давнишней грязи, до кожи не докопаться. На голове — позеленевшая от времени монашеская скуфейка (за это оборванцы прозвали его: Амелька Схимник). Лицо парня какое-то отечное, желто-бурое, рот широкий, губастый и маленькие, исподлобья бегающие глазки.
Пашка Верблюд горбат и мал.
Eго отрепье, казалось, состояло из одних прорех, кое-где схваченных заплатами; встопорщенные, неимоверно грязные волосы от вшей шевелились на висках; лицо стариковское, треугольничком, и злые, наглые глаза.
Пашка Верблюд не понравился Фильке. Зато показался приятным ему третий оборванец — Степка Стукни-в-лоб. Он был похож на крепкую краснощекую девчонку, и лицо его не так грязно. Одет он
— Ты не смотри, что он по-бабьи обрядился, — сказал Амелька. — Он, стервец, свою мамашу поленом по лбу вдарил, оттого зовется: Степка Стукни-в-лоб,
— Врешь, — обидчиво проговорил Степка и повернулся к компании спиной.
Филька взглянул на грязную с выпяченными лопатками спину оборванца и захохотал: на спине красовалась татуировка — срамное слово.
— Ну, хряем скорей, айда! — И Амелька потянул Фильку за рукав,
— А как же дедка? — спросил тот.
— Кто это? Слеподыр-то твой? Плевать! — крикнул Амелька, поднял с пыльной земли окурок и стал раскуривать. — Ты в кого живешь — в себя или в старого хрена? Ему подыхать пора.
— Мне дедку жаль: он хороший…
— Дурак, — сказал Амелька. — До каких же пор ты будешь с ним валандаться? Ведь скоро зима ляжет. А мы зимой знаешь куда? Мы зимой на курорт, в Крым. Дурак паршивый! А твой дедка поскулит-поскулит, да найдет такого же вислоухого, как ты… Дураков много…
Филька оглянулся на харчевку. Он и сквозь стены видел деда: будто беспомощно сидит дед за столом, насторожил ухо к двери, ждет — вот-вот услышит Филькины шаги, попросит еще чайку. «Дедушка Нефед, кормилец», — подумал Филька; сердцу его стало больно и досадно.
— Ну, хряй до хазы, идем! — прервал его думы неотвязный Амелька.
— Да что ж, навовся к вам уходить?
— Знамо, навовся. Да ежели с нами недельку проживешь, тебя палкой не выгонишь от нас: живем мы роскошно.
— А как же дед? — снова вздохнул, раздумчиво посмотрев на мальчишек, Филька. — Нет, не пойду.
— Вот шляпа!.. Ну и шляпа ты, — насмешливо протянул Амелька и на особом, блатном, языке стал переговариваться с товарищами, подмигивая на проходившую возле них даму. У нее полны руки разных покупок в тюрючках и свертках.
— Шей! — скомандовал Амелька. — Бери на шарап!
Пашка Верблюд подлетел и резко толкнул даму сзади в локоть. Тюрючки упали и в момент были подхвачены тремя беспризорниками. У дамы от толчка надвинулась на глаза шляпка; она несколько мгновений стояла как бы в столбняке, потом взвизгнула и завопила.
— Филька, плинтуй, беги! Мильтоны! Менты! — враз крикнули ему все трое.
Филька бросился было к чайной, но оттуда бежали к хулиганам человек пять мужиков и милиционер.
— Филька, схватють! — волок его за рукав Амелька. — Плинтуй за мной, беги!
Тогда Филька, мигом набрав сил, помчался вместе с Шариком за оборванцем. И судьба его так неожиданно сама собой решилась.
2. ТРУЩОБА, МАЙСКИЙ ЦВЕТОК ЦВЕТЕТ
Три оборванца привели Фильку на песчаный берег большой реки. В густом ивняке лежала опрокинутая вверх дном огромная, сорокасаженной длины, баржа. Один борт баржи немного приподнят и подперт городками: видимо, ее собирались зимой ремонтировать. Здесь ютилось около сотни народу: беспризорники, нищие, воры, бродяги, — баржа была вроде ночлежки.