Странные умники
Шрифт:
Она подняла бокал с водой и тут же снова поставила его.
– Поняла ваш взгляд… Да, я сходила с ума, более того, сознательно толкала себя к сумасшествию. Но… Как бы это лучше передать?.. Понимаете, во-первых, реальный мир казался мне слишком страшным и жестоким, чтобы жить в нем. А во-вторых… Видите ли, я постепенно поняла, что для того, чтобы выжить в этом мире и не сойти с ума, надо сходить с ума н а р о ч н о. Не заболевать сумасшествием, а лечиться им. Это, знаете ли, как сделать прививку… Когда я была маленькой, мне часто по ночам снились кошмары. Они преследовали меня до тех пор, пока однажды я не увидела свои руки: усилием воли подняла их как бы на уровень глаз и увидела, во сне, понимаете? И тут же проснулась. С тех пор стоило мне увидеть во сне кошмар, я тут же принималась искать свои руки и, найдя их, тут же просыпалась… Вот и теперь я приходила на холм, смотрела на камень и как бы просыпалась от окружающей меня жизни… Когда же спасительный камень был для меня недосягаем – например, дома, или на работе, или по дороге на работу, – а боль и ужас наваливались на меня со всех сторон, я тут же спешила отыскать взглядом какой-нибудь предмет или точку в пространстве – скажем, трещинку в стене или выбоину в асфальте – и старалась максимально сосредоточить на них свое внимание. Я говорила себе: ты уже давно мертвая, нет тебя нигде и никогда не было, а во всем свете есть только эта трещина. Она бесконечно важнее и бесконечно содержательнее тебя со всеми твоими переживаниями, метаниями и болями. Весь мир – в ней, тихий, бесчувственный, неуязвимый. Будь как эта трещина, стань ею, исчезни в ней до тех пор, пока не отпустит, не отхлынет, не пронесется мимо… Я поняла, что до тех пор, пока я буду считать себя и свои переживания центром вселенной, единственным содержанием мира, я буду как бы на середине шоссе – понимаете? – и со всех сторон на меня будут нестись машины: меня будут сшибать, давить, волочить за собой… Эти самые, если хотите, трещины помогали мне хоть на короткое время стать недоступной, неуязвимой, защищали меня от самой себя… Не думайте, что это было просто. Моя неуязвимость стоила мне – по
Она наколола на вилку маленький кусочек мяса, быстро положила его себе в рот и проглотила.
– В ту ночь я поняла, что, если я хочу вернуть Аркадия, мне необходимо на некоторое время «убить» его внутри себя, изъять из памяти все то, что нас с ним связывало, «уйти с шоссе» окончательно… Я попыталась убедить себя в том, что никогда не любила мужа, что мои прежние чувства к нему были самообманом, принятием желаемого за действительное. Перебирая в памяти события нашей с ним жизни, я старалась исказить их таким образом, чтобы мой муж предстал по возможности в самом неприглядном свете, как бы повернулся ко мне до этого скрытой от меня отталкивающей своей стороной. Радостные, блаженственные моменты я усилием воли гнала вон из памяти, а вместо них выискивала, додумывала и присочиняла в своем прошлом различного рода огорчения, обиды и унижения, якобы причиненные мне Аркадием, и заставляла себя непрерывно думать о них, где бы я ни находилась и что бы ни делала. В течение нескольких дней я лгала себе подобным образом, одержимо и… бесполезно. Потому как чем упрямее пыталась я изгнать из себя Аркадия, тем глубже он укоренялся в моих мыслях; чем грубее, эгоистичнее, чужероднее я пыталась представить себе своего мужа, тем интереснее, благороднее, а вместе с тем ближе, роднее, драгоценнее он мне казался… Ничего мне не помогало. Ни созерцание камня на холме среди поля, ни ежеминутные вглядывания в выбоины на асфальте и в трещины на стене. Я разорвала в клочья и сожгла все наши фотографии из семейного альбома. Я выбросила в мусоропровод пластинки и магнитофонные пленки с музыкой и песнями, которые напоминали мне о нашей любви и нашем счастье… Еще хуже стало: уничтоженные фотографии встали у меня перед глазами и уже не отпускали, а музыка, казалось, заполнила весь окружающий мир и, не умолкая, звучала у меня в ушах!
Она проткнула вилкой второй кусочек мяса.
– Я сдалась. Я обзвонила знакомых и у одного из них одолжила ту самую любимую свою пластинку, которую выбросила… Мне казалось, что без этой музыки я не выживу, задохнусь, ослепну. Я заперлась у себя в спальне и слушала одну и ту же песню раз сто подряд. Я не преувеличиваю. Я корчилась от боли и в то же время чуть ли не упивалась ею… Постепенно боль моя притуплялась, а вместо нее внутри меня росло какое-то новое ощущение. Я долго не могла осмыслить его, пока вдруг не поняла… Представьте себе: моя самая любимая песня наскучила мне, надоела. Честное слово!.. На следующее утро перед работой я целый час провела на холме… Кстати, мать-и-мачехи на нем заметно прибавилось. Странное дело: эти желтенькие цветочки выступили из земли только на моем холме, в то время как окружающее поле по-прежнему оставалось пустым и мертвым… Сидя на трубе и глядя на камень, я все глубже осознавала свою ошибку и изо всех сил старалась исправить ее. Теперь я нарочно вызывала в памяти самые счастливые моменты моей жизни с Аркадием и заставляла себя вновь переживать их, как можно полнее и детальнее, но не все сразу, а сосредоточиваясь лишь на одном событии и как бы отсекая его от своего настоящего, как бы целиком переносясь туда, в прошлое. Раньше я никогда так не делала. Раньше, стоило мне чуть затронуть в памяти какой-нибудь эпизод, как я тут же выхватывала из него одно лишь ключевое, подсознательное ощущение и тут же сопоставляла его, сравнивала с тем, нынешним своим… с пустотой этой и безвыходностью… Понимаете, это как с любимой песней. Главное, слушать одно и то же, пока не пресытишься… А если при этом ты будешь еще испытывать физическое неудобство, если та обстановка, в которой ты слушаешь любимую музыку, как бы вступает с ней в противоречие, точно принижая ее, оскорбляя ее и твои собственные чувства… Так я и делала: вспоминая о самых светлых моментах своей жизни, я нарочно принимала самые неудобные и противоестественные позы, старалась смотреть на что-нибудь в высшей степени непривлекательное (на нашем поле-пустыре в такого рода объектах не было недостатка), выбирала для своих воспоминаний самую неподходящую обстановку (скажем, общественный транспорт в часы «пик»)… Я называла это «заигрыванием пластинки»… Сначала это было ужасно мучительно. Даже не знаю, с чем сравнить. Как будто я сама себя оперировала: разрезала себе живот, раздвигала рану, просовывала в нее пальцы и тянула, рвала… Но постепенно ощущения мои притуплялись, боль утихала… Однажды я с удивлением обнаружила, что прошла от холма до подъезда своего дома, не только ни о чем не подумав, но даже не испытав каких-либо запоминающихся ощущений. Прежде подобное бездумное и бесчувственное состояние было для меня невозможным. Я так обрадовалась этому своему достижению, что, войдя в квартиру, даже не заметила непривычно возбужденного состояния моего мужа. Я обратила на него внимание, лишь когда он взял меня за руку и довольно грубо повернул к себе: «Ты мне все-таки скажи: у тебя с ним серьезно или это так – легкое увлечение?» Взгляд у Аркадия был больной какой-то и не обжигал, как раньше. Честное слово, в первый момент я не поняла, что он имеет в виду. И вдруг он как закричит на меня: «Что ты из меня идиота строишь! Ты думаешь – я не вижу?! Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы ничего не замечать!» Я по-прежнему не понимала, но внутри меня что-то сжалось от радости и страха… Аркадий хлопнул дверью и ушел к себе в кабинет. А я снова оказалась на середине шоссе, и со всех сторон на меня понеслось, сшибло, поволокло… Я едва добралась до книжного шкафа, достала из-за книг уцелевшую фотографию, на которой мы с Аркадием в медовый наш месяц… Я смотрела на нее до тех пор, пока не выпотрошила себя всю, пока не утихла боль и я не уползла с проклятого шоссе в темную, пустую канаву.
Она взяла пепельницу, повертела в руке.
– С остервенелым упрямством продолжала я «заигрывать» в памяти свое прошлое, эпизод за эпизодом, пока не добралась до самого прекрасного, самого нестерпимого для меня теперь момента, кроме которого «стирать» было уже нечего… Нет, я не могу вам его пересказать. Понимаете, почти лишенный внешних событий, это был момент абсолютного моего счастья, непередаваемого, всепоглощающего, астрального, как теперь говорят… Я была уверена, что уж его-то мне ни за что не удастся уничтожить, забыть. Это было бы все равно что забыть самое себя… На самом деле мне понадобилось чуть более часа, чтобы и от него избавиться. Я сидела на холме, вспоминала самый счастливый момент своей жизни, как можно детальнее, но крошечными кусочками, прерывая их воспоминаниями самых ближайших ощущений… Погодите, сейчас объясню чуть понятнее… Представьте себе, что вы вспоминаете какой-то эпизод из вашего прошлого, но вдруг заставляете себя прервать воспоминания, смотрите себе под ноги, видите, скажем, камень или что-либо еще, быстро отворачиваетесь от него и усилием воли заставляете себя как можно точнее представить этот только что увиденный вами предмет. А потом продолжаете свои воспоминания с того места, где вы их прервали, но, вспомнив самую малость, снова сосредоточиваете все внимание на каком-нибудь предмете. Ну, и так далее… Так я и поступала. И постепенно память моя словно трескалась, расползалась в разные стороны, а сквозь трещины проглядывали желтые цветочки мать-и-мачехи, выступы и выемки камня, голые кусты и за ними широкое и мертвое поле, которое словно заполняло меня изнутри, становясь как бы единственным моим содержанием, в котором уже все слилось и смешалось – и прошлое, и настоящее, и будущее… Убаюкивающее чувство какой-то целостной пустоты заполнило меня. Вот именно: я словно до краев наполнилась этой пустотой и ощутила себя как бы в подвешенном состоянии, словно парящей в воздухе. Мне хотелось как можно дольше пребывать в этом блаженном состоянии, задержать его, унести с собой… Но едва я открыла дверь своей квартиры, мне навстречу выбежал Аркадий. Он был вне себя. Лицо его пылало, взгляд безумно метался, губы кривились и дергались; мне показалось, что он пьян… Он кричал мне, что его терпение лопнуло, что он завтра же подает на развод и ни минуты больше не желает оставаться под одной крышей с изменившей ему женщиной. Он кинулся к себе в кабинет, побросал в портфель какие-то книги и рукописи, потом побежал в ванную, взял там бритву, зубную щетку, сорвал со стены полотенце вместе с крючком, на котором оно висело… Глядя на мужа, я готова была выть от страха и отчаяния. Все внутри меня кричало: нет у меня никакого Сережи! Я люблю одного тебя! Неужели ты не понимаешь? Это ты меня разлюбил! Ты изменил мне!.. Но я не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я понимала, что иначе – все пропало… Он ушел, а я долго еще стояла возле двери, гладила ее и шептала ей, точно это был Аркадий…
Она взяла солонку и поставила ее перед собой.
– Дальше будет уже совсем сумасшествие. Но ведь я вас предупреждала… Едва рассвело, я вышла из дому. Было какое-то прозрачное, искрящееся, пахнущее утро. Казалось, что пахнет даже солнечный свет и он-то и пропитывает своим ароматом все окружающее… Я не узнала своего холма: он был весь усеян цветами, маленькими подсолнухами мать-и-мачехи. Среди пустого поля этот цветущий холм казался нереальным, миражем каким-то, галлюцинацией… Впрочем, я уже говорила вам – была весна… Я провела на холме, наверно, несколько часов и все себе уяснила. Я поняла, что надо и дальше идти по избранному пути. Я чувствовала себя ребенком, испуганно остановившимся на пороге пустого зала, в котором он обречен жить и который ему предстоит чем-то заполнить, все равно чем, хотя бы своими игрушками… Понимаете, мне трудно это объяснить. Я сейчас пытаюсь словами передать очень сложное ощущение… Я ведь тогда ни о чем не думала и в то же время все поняла. Мне в лицо дул мягкий ветер. Он словно омывал меня, очищал, успокаивал… Я заплакала. Не от печали и не от жалости к самой себе, но от какой-то огромной необъяснимой легкости…
Она взяла перечницу и поставила ее перед собой.
– Я вижу: вы догадались… Да, я снова начала представлять себе Сережу. Но, во-первых, я почти тут же поняла, что он никакой не Сережа; что человек, которого я хочу себе представить, не может носить такое имя; что у него вообще не может быть имени, по крайней мере, в самом начале моего пути. Во-вторых, теперь я пыталась представить его совсем не так, как раньше. Я приходила на холм, садилась на трубу и смотрела на камень. Вернее, не на сам камень, а на тень от него. Я фокусировала взгляд на этой тени, как бы всем своим существом погружаясь в нее, до тех пор пока все постороннее не исчезало из моего восприятия, и в этой тени я видела… Нет, не человека. Я видела то угол какой-то комнаты, то часть незнакомой улицы, то скамейку в парке и росшие за ней кусты сирени. На короткое мгновение я получала довольно отчетливое изображение какого-то неизвестного мне места, а потом все словно затягивалось дымкой и исчезало… Постепенно я научилась удерживать свои видения на более длительное время. Как только воображаемая мной картина начинала затуманиваться, я тут же сосредоточивала все свое внимание на какой-то одной ее точке – скажем, на крае скамейки или еще более мелкой детали – до тех пор, пока дымка не рассеивалась и я снова могла вернуться ко всей картине целиком… Не смотрите на меня так. Да, я вела себя как сумасшедшая. Да, вместо того, чтобы, вернувшись в свой опустевший дом, представлять себе Аркадия: как он приходит в чужую квартиру, как его встречает другая, чужая, красивая женщина, как он раздевается, ложится в ее постель, обнимает, целует, любит ее… Простите меня… Да, я не желала это представлять и доводила себя до галлюцинаций, пряталась в них, защищалась ими… Да, окружающие тоже считали меня сумасшедшей. Впрочем, они видели мое сумасшествие совсем в другом. Моя подруга и коллега по работе, например, однажды подошла ко мне и сказала: «Ты сумасшедшая! Когда ты мне рассказывала про своего Сережу, я тебе, по правде говоря, не верила. Я не верила, что, имея такого прекрасного мужа, как Аркадий, можно влюбиться в кого-нибудь другого. Но теперь вижу, что ты действительно сошла с ума и действительно влюбилась…» А через несколько дней после ухода Аркадия ко мне явилась его сестра. У нас с ней всегда были натянутые отношения; ко мне в дом она приходила лишь на дни рождения своего брата, и то лишь на круглые даты… «Милочка моя, по-моему, вы спятили, – заявила мне она. – Неужели вы не понимаете, что такие мужья, как Аркадий, на дороге не валяются». Она долго объясняла мне, какой необычайный человек мой муж; что я, между прочим, Бог знает что такое, а он – ученый с мировым именем; что, к ее сожалению, любовь зла, и он влюблен в меня до беспамятства, что никто ему не нужен и что он многое готов «принести в жертву», лишь бы я разрешила ему «вернуться в семью». Уходя, эта женщина выжгла меня взглядом и заключила: «А если вы не в состоянии ценить выпавшее вам счастье и если так уж вам приспичит – черт с вами, изменяйте ему, но только тихо, чтобы он об этом не догадывался. Нельзя же на каждом углу кричать о своих любовниках». А я молча слушала ее гневную отповедь и не понимала, что происходит. Вернее, я боялась поверить в реальность происходящего. И поэтому с еще большим упорством пряталась от охвативших меня надежды, нетерпения и любви к Аркадию… Я начала «путешествовать» – так я это называла. Сидя на холме, я мысленно представляла себе какое-нибудь хорошо знакомое место и, сконцентрировавшись на тени от камня, в своем воображении отправлялась туда. В моих путешествиях о н всегда был рядом со мной, тот человек, которого я раньше называла Сережей. Я по-прежнему не могла представить себе его облик, но иногда – когда мне удавалось достичь максимальной концентрации – могла, скажем, как бы взять его под руку, или услышать рядом с собой его дыхание, или почувствовать его быстрое, случайное прикосновение… Так я посетила с ним многие любимые свои места, в которых раньше бывала с Аркадием. Это оказалось несложно. Теперь, когда я вытеснила из памяти Аркадия и все ощущения, с ним пережитые, не было ничего противоестественного в том, чтобы представить рядом с собой в этих местах другого человека. Наоборот, противоестественными казались мое одиночество и окружающая пустота, так что это новое, непривычное, но такое желанное для меня присутствие родилось как бы само по себе и закономерно, понимаете?.. Через некоторое время мне и холма моего не надо было. Я добилась того, что могла путешествовать в любое время, в любое место и почти в любой обстановке… Однажды я так увлеклась, так сконцентрировалась, что как бы увидела себя со стороны. Я шла под руку с каким-то мужчиной. И он и я были ко мне спиной, так что лиц их – то есть н а ш и х лиц – я не видела. Но я твердо знала, что это мы, что мы идем по аллее монастыря… Это был Спасо-Ефимьевский монастырь. Это был Суздаль. Свой медовый месяц, вернее, медовую неделю с Аркадием я провела в Суздале, в гостинице напротив Спасо-Ефимьевского монастыря.
Она взяла салфетку, сложила ее вчетверо и поместила между перечницей и солонкой.
– Впрочем, не думайте, что все это время я жила лишь в воображаемом мире. Наоборот, мои путешествия как бы помогали мне лучше и полнее увидеть реальный мир… Погодите, я сейчас постараюсь объяснить. Понимаете, до этого окружающий мир казался мне словно одушевленным, очеловеченным мною. То есть все, что я видела вокруг себя, было словно символом, внешней проекцией моей души, моих эмоций, какими-то маленькими и прерывистыми клочками пространства и времени, а все остальное растворялось в тумане, терялось в нем, становилось как бы сном, чувственным каким-то воспоминанием… Теперь же, возвращаясь из путешествий, мне не хотелось ни думать, ни вспоминать, а глядя вокруг, впитывать в себя окружающее, радуясь его красоте, любуясь его естественной завершенностью, самоценностью и полной независимостью от меня и моих ощущений. Понимаете, в том, что я теперь видела, на первый взгляд ничего необычного и особо прекрасного не было, но никогда до этого я не встречалась с такой свободной красотой… Как бы это лучше выразить?.. Я словно впервые ощутила, что земля круглая… То есть мир как бы раздвинулся, и все в нем собралось в единое целое… Я помню, я сидела на холме и вдруг услышала какой-то странный звук, похожий на далекий гул реактивного самолета. Я оторвала взгляд от камня, огляделась… Понимаете, будто лопнул пузырь, в который я была заключена от рождения… Мне показалось, что я нахожусь на острове, который стремительно растет вширь, вытесняя море…
И солнце. Оно словно раздвинуло для меня границы мира, оттолкнув их белыми искрящимися линиями… Я увидела поле, окружающие его дома новостроек, а за этими домами другие дома, другие улицы, другие поля, другие города. И все это – разом, как бы на одном дыхании, как бы всем своим существом… Казалось, из моих ушей выпали затычки, и я вдруг услышала миллионы звуков этого радостно-огромного, пугающе-прекрасного мира… Нет, это невозможно передать словами. Слишком много всего и слишком стремительно…
Поверх салфетки она поставила пепельницу.
– Ночью ко мне вернулся муж. Я уже спала. Он разбудил меня звонком в дверь. Он звонил не переставая. Потом стал стучать. У него были с собой ключи, но он стучался в дверь и грозился выломать ее. Он кричал, что пришел лишь затем, чтобы увидеть мои глаза. Что, увидев мои глаза, он все поймет и либо тут же уйдет, либо вышвырнет того, с кем я живу… И так далее и тому подобное… А я в ночной рубашке стояла по другую сторону двери и не могла найти в себе силы открыть ему… Тогда он полез через балкон. С лестничной клетки. В нашем доме это несложно сделать. Он перелез на балкон и метался по нему, хотя дверь в комнату была открыта. Он кричал, что с ума сойдет, если не увидит моих глаз… Я наконец пересилила себя и вышла… Я сказала ему: «Я одна. У меня нет никакого Сережи. Я его придумала. Я все время ждала тебя…» Я плохо помню, что было дальше. Было лишь какое-то яростное движение, какой-то удушающий взрыв в темноте… Простите меня… Потом он шептал мне, что умоляет простить его, что, кроме меня, он никого не любил и не любит… И так далее и тому подобное… И все время просил зажечь свет, чтобы увидеть мои глаза. А я лежала в блаженном бессилии и думала: «Господи! Неужели это не сон. И больше не надо сходить с ума. И можно снова стать нормальной, беззащитной любимой женщиной…» Я долго не могла уснуть. Я все пыталась найти причину своей бессонницы, пока вдруг не поняла, что я… Да, жду чего-то. Чего-то мне не хватает. Что-то осталось как бы незавершенным, недосказанным, непрожитым, что ли… И как только я это поняла, я тут же уснула…
Поверх пепельницы она положила нож.
– Неделю я жила в состоянии… да, счастья, но о котором и рассказать-то нечего… Я мыла посуду и была счастлива, я готовила обед и была счастлива. Что бы я ни делала, я как бы постоянно напоминала себе о своем счастье. Я словно смотрела на себя со стороны и понимала, что этой женщине хорошо, спокойно, что она счастлива… Клянусь вам, я ни разу не взглянула в сторону холма, ни разу о нем не вспомнила. И не то чтобы я заставляла себя не смотреть и не вспоминать… По вашим глазам я вижу, что вы уже догадались… Да, на восьмой день своего невыразительного счастья я пришла на холм. Возвращаясь вечером с работы, я вдруг вступила на поле и пошла, ни о чем не думая, ничего не желая. В этом свободно-бесчувственном состоянии я села на трубу перед камнем, и вдруг… Это было довольно странное ощущение. Я почувствовала легкое сжатие в центре живота, будто кто-то коснулся моего тела осторожной рукой и чуть сжал пальцы… И я вдруг подумала… То есть я ни о чем не думала в этот момент… Понимаете, мне вдруг показалось, что это место словно пропитано мной, что именно здесь я умру, независимо от того, в каком месте я буду находиться в момент своей смерти… Потом я услышала далекий гул реактивного самолета и тут же поняла, что он – е с т ь, что он – существует!.. Нет, не в моем воображении, а независимо от меня, от моих ощущений, от того, счастлива ли я или страдаю, люблю мужа или не люблю… Существует, как этот нож, эта пепельница, эта салфетка… Мне вдруг стало страшно, и в то же время я словно обрадовалась своему страху, будто именно его мне не хватало… Я ушла с холма и пошла по полю. Я останавливалась, когда замечала в стороне от тропинки, по которой я шла, маленькие желтые островки цветов… Да, я забыла вам сказать, что чуть в стороне от моего дома находится воздушный коридор, по которому идут на посадку самолеты. Так что и здесь нет ничего странного.