Странный вокзал
Шрифт:
Кто-то, там же на лавочке, просто лежит и периодически с интервалом встаёт посидеть и сменить позу.
Кто-то, там же крепко спит и тихонько храпит, присвистывая, свесив одну руку прямо на грязный пол.
Кто-то, в черном, бесформенном, вязаном с дырочками свитере аппетитно ест нечто. Оно большое, завернутое в газету и странно пахнущее на весь зал вызывает не скрываемый интерес у худощавого соседа, сидящего, напротив. Скорее всего, это хлеб, сало с чесноком, луком и чем-то зеленым. И все это оформлено в виде огромного бутерброда, откусывать который можно только имея очень большой рот. Сосед периодически облизывает губы, не сводит глаз с аппетитно чавкающего чужого рта, пытается не смотреть, но не может. Слишком аппетитное зрелище. Ему очень есть хочется – это видно сразу. Жаль, но у него сейчас нет еды. У меня в прочем, тоже.
А какой-то мужчина в черном пиджаке на голое тело, крепко обняв потрепанный, красный, в большую клеточку чемодан, заворожено смотрит стеклянным взором в одну точку на полу, словно находится под гипнозом. Он, то ли спит с открытыми глазами, то ли уверенно и профессионально медитирует.
И не трудно угадать, что все они уже никого или ничего не ждут в этом месте. Они уже дождались своего и их поезд уже давно на запасном пути. Эти люди тут проводят свое земное время. А некоторых товарищей, по их интересному внешнему виду, просто невозможно определить их пол и возраст. В этом месте всё как-то странно и так всё запутано, словно в каком-то не ведомом вокзальном зазеркалье. Я вспомнил вдруг Льюиса Кэрролла и его Алису почему-то.
– Точно, время остановилось, – снова подумал я.
Все вокруг было серое, мрачное, невзрачное, унылое и местами печальное. Холодные стены с отпавшей краской, темный грязный щербатый и в пятнах деревянный пол, высокий облупившийся потолок, и чёрные трещины на колонах толщиной в палец.
В одном из окон я увидел всё туже большую желтую Луну. Она, молча, пристально наблюдала за обитателями этой кирпичной обители, словно немой и угрюмый тюремный надзиратель.
На жутком полу были хаотично разбросаны цветные фантики, блестящая фольга, валяются сотни обгорелых спичек, старые скомканные газеты, белые птичьи перья, сухие листья, огрызки, яичная скорлупа и отпавшие кусочки белой штукатурки и даже пару кладбищенских венков с черными широкими лентами. Всё это грязное убранство и застоявшийся воздух представляло собой мрачную и жуткую картину. И если бы, вдруг, появилось белое прозрачное приведение и проплыло бы по залу, то я бы точно не удивился – такая тут была жуткая атмосфера. А в ближайшем от входа углу, на старой, серой шинели ютились две тощие, рыжие собаки. Это тоже местные. Рядом с ними стоит гнутая алюминиевая кастрюлька, валяются клоки шерсти и несколько белых косточек. Наверное, некоторые люди здесь постоянно живут, если не все. Они тут спят как-то, едят что-то, общаются о чем-то и проводят все свое время на этих лавочках. Некоторым товарищам, судя по их внешнему виду тут вполне комфортно.
Вдруг, резко и очень громко, за моей спиной сама закрылась тяжёлая входная дверь. Я весь вздрогнул от неожиданности. От этого стука раздалось звонкое эхо на весь зал, словно гром среди ясного неба. Бух! Даже столетняя пыль слетела со стенки и стала медленно парить в воздухе. От звука, казалось, содрогнулись и сами стены, не весть откуда слетели три перепуганных голубя и сделав два круга по залу, снова исчезли в темных стенах под потолком, роняя на пол свои перья.
Несколько человек проснулись и резко по-солдатски вскочили, словно по команде «тревога». Некоторые очнулись от дремоты и тоже привычно и быстро приподнялись и сели, как суслики в бескрайней монгольской степи, широко открыв свои глаза, рот и поджав руки в локтях. Некоторые люди, лежащие, словно тюлени в полный рост на лавочке просто инстинктивно, по животному вяло зашевелились, услышав громкий звук. Даже две собаки, и те вскочили, встряхнулись, подняли головы и молча, посмотрели на меня грустными голодными глазами. По залу стал слышен нарастающий, многоголосый шепот: Шу-шу-шу, пс-с-с-с, чи-чи-чи. Мама моя! Куда я попал? Мне показалось, что шептались не только эти странные люди, но и стены и колоны, и эти старые лавочки.
В воздухе вдруг пронесся легкий прохладный ветерок. Я, медленно и тихо ступая, стал обходить этот зал по периметру вдоль правой стены, в надежде обнаружить окно кассы. Мне нужно купить билет, именно за этим я сюда и приехал. Моё перемещение по залу вызвало явный не скрываемый интерес у всех не спящих местных обитателей. Ведь все они почти не двигались, стояли, сидели, лежали, но не ходили, не передвигались.
Я почувствовал на себе острые, многочисленные пристальные взгляды. Эти люди удивленно смотрели на меня, словно на второе пришествие Христа. В их взглядах читались конкретные, но немые вопросы:
Кто ты такой? Зачем ты пришел сюда? И вообще, что тебе тут собственно нужно, на нашей территории в такой поздний час?
Своим плавным перемещением в этом замкнутом пространстве я точно, но невольно потревожил их обычный уклад в этом маленьком, чужом и непонятном для меня мире. В мире, где наверняка были свои простые правила и своя жизнь и своё не хитрое расписание движения тел в пространстве. Было действительно жутко от того, что на меня смотрят незнакомые, странно одетые и подозрительные люди, и я не знаю, или могу только догадываться, что у них на уме.
Я медленно шел вдоль шершавой, запыленной стены, периодически дотрагиваясь до неё, присматриваясь и выискивая то желанное окно кассы. Но желанного окошка всё не было. Очень подозрительно. Вокзал с часами есть, лавочки и ступеньки есть, рельсы тоже есть, видел, а кассы нет. Не было ни окна кассы, ни расписание движения поездов на стенах, ни различных информационных указателей, как это обычно принято на вокзалах, на современных, нормальных вокзалах.
Зато, рядом с входной дверью, висел большой цветной плакат. Он был смачно вбит длинными гвоздями и толстыми шурупами прямо в кирпичную кладку. Умело, ничего не скажешь. Его края и уголки были обтрёпанны. На нем симпатичный, молодой мужчина с гусарскими усами, в черной шляпе с полями, в черной рубашке и с гитарой. Очень знакомое лицо. В самом низу плаката четыре простые небольшие цифры: 1982, ниже все было не аккуратно оборвано.
Вдруг, впереди, в нескольких шагах от меня, на стенке, вдоль которой я шел, словно в сказке, открылся не большой квадрат, вернее окно, в незаметной узкой рамке. В нем затеплился не яркий свет.
– Вполне возможно, что это и есть билетная касса, – подумал я.
Подхожу вплотную, прямо к окошку. Вижу через добротную металлическую решетку на окне крохотную комнатушечку.
В нутрии этой комнатушки, лицом в зал, сидит женщина.
Да женщина, ни призрак, ни тень, ни фантом, ни видение, ни памятник. Именно женщина, живая. Как мне показалось, нормальная женщина, в обыкновенной форме железнодорожника, с приличной грудью, с нормальным целым лицом и в чистой форме. Она сидит и практически не двигается, словно замерла или глубоко задумалась. Сидит за не большим столиком с потрескавшимся лаком.
Ей за пятьдесят. Она по-деловому расположилась на деревянном стуле с высокой спинкой. На её большой голове под синей пилоткой бесформенные тёмные кудри с проседью. На больших глазах старенькие очки на резиночке вокруг головы. Мне стало как-то смешно, такие уборы сейчас не носят. Белая рубашка с синим галстуком, сверху пиджак с погонами и блестящими золотом пуговицами, значок на груди удачно гармонировали с её круглым, серьезным, недвижимым лицом.
На столе, перед ней расстелена большая газета «Правда», на ней стоит блюдце, рядом с напечатанным на всю полосу портретом советского космонавта Юрия Гагарина. Это лицо узнаваемо и знакомо любому.
На блюдце лежат кусок черного ржаного хлеба, три кубика сахара, тонкая сосиска, белое почищенное яйцо и стоит стакан в подстаканнике, полон чая почти доверху. Чай дымится. На газете крошек нет, пятен тоже нет, всё чисто.
Рядом лежит старый засаленный, вырванный откуда-то большой листок с кроссвордом и ручка, обмотанная посередине пластырем. В литровой банке стоит толстая желтая свечка. Рядом стоит старая, с ободранной зеленой краской настольная лампа. Она-то и освещала эту комнатушку.
Конец ознакомительного фрагмента.