Странствие Кукши. За тридевять морей
Шрифт:
Однако и за пределами городских стен она не обращает ни малейшего внимания ни на скотные дворы, ни на кузницы, ни на сады и огороды.
– Скоро вернется с охоты Хельги, – говорит она, – поедем его встречать!
И они скачут рядом мимо садов-огородов, по житной стерне, через перелески, но ведущий наездник все-таки она. Придет ей в голову хлестнуть коня, они оба пускаются вскачь, а захочется перейти на шаг, оба едут шагом. Кукша со своим конем лишь повторяет, как тень, то, что делает Сигню.
Слева от них между деревьями блестит могучий Волхов. Но вот путь их пересекает река Малый Волховец. На самом деле это не река, а рукав Волхова. Тропа здесь поворачивает направо, и они трусцой едут вдоль ивовых зарослей, отделяющих тропу от воды.
– Он в меня влюблен, – говорит Сигню.
Кукша не спрашивает, о ком речь, это понятно и так.
– Хаскульд и Тюр привезли Авраама в подарок моему брату Харальду, чтобы задобрить его, – ведь они вернулись из похода без тебя! – а каждый знает: с конунгами лучше жить в мире… Они много чего привезли, но это был самый ценный подарок. Авраам многое умеет: делать украшения из золота и серебра, лечить людей и животных, он может говорить, читать и писать на разных языках… Викинги захватили его в Испании, когда возвращались из похода… Одному из них понадобился лекарь, и местные жители указали на Авраама… Викинги прозвали его Мавром, потому что там, где его захватили, почти все жители – мавры. С этим прозвищем он и прибыл в Норвегию. Когда мы подружились, я, конечно, стала называть его настоящим именем. Но прозвище так и прилипло… Уже здесь, в Хольмгарде, я пыталась вернуть ему имя, однако после моих настойчивых внушений лишь некоторые иногда называют его Оврам… Поэтому служанки, которых ты спрашивал про Авраама, и не могли помочь тебе в поисках…
На пути у Сигню и Кукши речка, впадающая в Волховец, она прозрачная, с чистым песчаным дном. Сигню решает, что здесь необходимо напоить коней. Не спешиваясь, они дают коням налиться, перебредают речку и едут дальше.
– Несмотря на то, что Харальду рассказали обо всех достоинствах Авраама, он, конечно, послал нового раба в хлев, и тот спал на навозе вместе с остальными рабами… Ты же знаешь Харальда!.. Но я вытащила Авраама из хлева, я ведь еще упрямее своего брата. Авраам лил и чеканил запястья, перстни и другое узорочье. И рассказывал мне о далеких странах. Учил меня своему языку. И римскому. Вскоре мы уже могли разговаривать так, что посторонние нас не понимали…
Сигню с улыбкой поворачивается к Кукше:
– Я заметила твое недоумение, когда Авраам назвал меня Инфантой. Это он меня так прозвал – еще в Норвегии. Инфантами в Испании называют принцесс, дочерей тамошних конунгов. Понемногу все в усадьбе – и служанки, и Харальдовы мужи, и сам Харальд – стали звать меня Инфантой. Когда ко мне посватался ютландский конунг Рюрик, я выпросила у Харальда Авраама себе в приданое. Здесь, в Хольмгарде, меня называют «Ефанда», потому что здешние люди все переиначивают на свой лад. Хельги они называют Олегом, Хаскульда и Тюра – Оскольдом и Диром, Авраама – Оврамом…
Неожиданно Сигню пускает коня вскачь, и некоторое время они скачут, как безумные. Потом ей надоедает эта бешеная скачка, она пускает коня шагом и продолжает рассказывать:
– Когда я отдала Аврааму письмо от его киевских единоплеменников, которое ты привез, он прочитал его и сказал мне: «Они снова предлагают меня выкупить. Предлагают двойную цену раба. Но Храм [208] разрушен, Иерусалим сровнен с землей и народ наш рассеян по лицу земли… Никто не знает, сколько поколений сменится, прежде чем Господь простит грехи моего народа… Они там хотят, чтобы я стал свободным и приехал к ним в Киев… Но буду ли я в Киеве свободен, если там не будет Инфанты? Не начну ли рваться обратно в Хольмгард? Это что касается внешней свободы… А с тех пор, как я попал в плен к викингам и лишился общества единоверцев, я много размышлял о свободе и пришел к выводу, что высшая, внутренняя свобода – это готовность без страха в любое мгновенье принять смерть. Что ж, я готов… Единственное, чего действительно не хватает правоверному еврею, когда он один, – это возможности помолиться за своих покойных предков: ведь для такой молитвы необходимо, чтобы вместе с ним молилось еще не меньше десяти человек… Но я так давно живу один, без своих собратьев… Они думают, что я прежний правоверный еврей, однако я так уже не думаю… А Священное Писание они прислали мне еще раньше, за что я им безмерно благодарен».
208
Храм – здание для общественного богослужения всякого исповедания. Храм в Иерусалиме в силу многих обстоятельств имеет для иудеев и христиан особенное значение. Дважды был разрушен, сначала халдеями-вавилонянами, потом, восстановленный с разрешения персов, – римлянами. После римского разрушения больше уже не восстал.
– Я и сама, – продолжает Сигню, – еще до писем из Киева, предлагала ему свободу, без всякого выкупа, разумеется. Он улыбнулся и ответил, что, если я гоню его, он согласен. Если же нет, он останется при мне. А Рюрик – тот уже и не может без него. Иногда они беседуют целыми днями: бедному Рюрику давно нездоровится и у него нет других развлечений. Авраам же и лечит его: без Авраама он давно бы…
– Ты видел когда-нибудь прежде таких людей? – перебивая собственный рассказ, спрашивает Сигню.
Кукша задумывается, перебирая в памяти множество виденных в разных странах людей, и выделяет из этого множества Андрея Блаженного и Константина Философа.
– Таких, как Авраам, не видел, – отвечает он, – но удивительных людей видел и я.
Так, с разговорами, они едут все дальше и дальше. Сигню еще в начале пути сказала, что Хельги отправился с другими охотниками гонять с собаками волков. Редколесье перемежается лугами и нивами, самые подходящие места для псовой охоты.
– Что-то не слыхать твоего Хельги, – говорит Кукша. – Ни лая, ни ржанья, ни топота.
И просит Сигню остановиться, чтобы послушать. Тишина. Затаив дыхание, можно расслышать, как падают осенние листья, но звуков охоты не слышно. Кукша соскакивает с коня и прикладывает ухо к земле.
– Не слыхать, – повторяет Кукша, – больно далеко, как видно, заехали.
Кони выносят их на огромное ярко-зеленое поле с редкими купами облетающих золотых берез и багряных осин. Посреди поля возвышается темный идол Волоса. Тут и там стоят курганы. На некоторых из них растут вековые деревья.
– Волотово поле, – говорит Сигню, – здесь словене хоронят своих вождей и богатырей. А это Гостомыслов курган. – Сигню указывает плетью на самый высокий курган саженях в двадцати от дола Волоса. – В нем погребен последний словеньский князь Гостомысл, Рюриков дед по матери.
За Болотовым полем начинается дремучий лес. Сигню, не задумываясь, углубляется в него, Кукша покорно следует за нею. Правда, в лесу много вздыбившихся корней и бурелома, так что быстрая езда здесь невозможна. Сигню вдруг спрашивает:
– Если у меня родится сын, какое имя ему дать?
Кукша озадачен. Имя для княжича? Первое, что ему приходит на ум – это прекрасное имя Константин… Но можно ли называть язычника христианским именем? Да никто и не станет звать его Константином, Кукша помнит: ни один из киян не мог верно произнести это имя. А здесь и язык ломать не станут, просто придумают какое-нибудь свое, вон Кручиннного Андрея все зовут Вороненком.
В Кукшиной памяти неожиданно всплывает рассказ Харальда о том, что их конунгский род происходит от Ингви, варяжского бога плодородия и мира. От этого самого Ингви и прозвание у них Инглинги.