Странствие Кукши. За тридевять морей
Шрифт:
После того, как круговая чаша, обойдя всех, возвращается к князьям, только уже с другой стороны, служанки обносят пирующих рогами, наполненными пивом. Князь Оскольд встает и, высоко подняв рог, говорит:
– Я пью этот рог за доблестных мужей, которым не довелось вернуться из похода! Не сомневаюсь, что всех верных и храбрых ждут светлые небесные чертоги! И чем сильнее мы здесь, желаем им этого, тем вернее достигнут они тех желанных чертогов!
Кукша сидит на расстеленной шкуре, в правой руке у него рог с пивом, левой он опирается о землю. Вдруг он чувствует, как его левую ладонь накрывает что-то теплое. Он поворачивает голову, рядом с ним сидит девушка, скорее даже девочка, и с вызовом глядит на него.
У нее широко расставленные, чуть раскосые глаза удивительного цвета – Кукша никогда не видывал таких глаз – они похожи на темно-зеленые виноградины. На голове у нее золотой венчик, он схватывает распущенные волосы и застегивается на затылке.
Откуда взялась эта девочка? Только что ее здесь не было! Девочка показывает глазами на рог, и Кукша понимает: она хочет, чтобы он дал ей пригубить пива. Стоит жара, все живое хочет пить, и девочка не исключение. Кукша подносит рог к ее губам, и она отпивает довольно много. Оторвавшись от рога, она вытирает губы о его плечо. Он чувствует сквозь тонкое царьградское полотно влагу и тепло ее губ, и у него перехватывает дыхание. От смущения он осушает рог до дна. Хмель ударяет ему в голову, разливается по телу, и ему сразу становится легче.
– Ты кто? – спрашивает он.
– Я княжна Вада! – отвечает девочка. – А тебя я знаю. Ты Кукша. Я давно тебя жду.
– Меня? – только и может вымолвить изумленный Кукша.
– Тебя.
– Но откуда ты обо мне знаешь?
– Я знаю все, что мне нужно. Я умею гадать. И еще кое-что.
Кукша удивленно таращится на нее. Вада говорит:
– Не бойся, я тебе все расскажу. Потом. Когда будет нужно.
Кукша отрезает своим ножом большой кусок благоуханной говядины, режет его пополам и половину отдает Ваде, преломляет один из лежащих на холсте хлебов, отломленное снова ломает и ломоть также протягивает Ваде. Ему хорошо. Оказывается, в Киеве у него, кроме Шульги, есть еще один друг. Сидящий по правую руку Шульга с веселым любопытством наблюдает за Кукшей и Вадой.
– Это мой друг Шульга! – объявляет Кукша.
– Я его знаю! – спокойно отвечает Вада.
Кукша чуть было не удивился снова, но вдруг вспоминает, что ведь Шульга не первый день в Киеве, он и в поход отсюда уходил!
Хмель распахнул Кукшину душу, он готов обнять всякого, а в первую очередь, конечно, Шульгу и Ваду. Он уже не вспоминает пира у ладожского князя, не испытывает страха перед медом и пивом, сам протягивает служанке опорожненный рог.
Вада приносит и ставит рядом с ними корзину с плодами. Оказывается, заедать жареное мясо спелыми яблоками не так уж плохо! Какие замечательные яблоки, даже мякоть у них розовая! У Вады под платьем тоже спрятаны два яблока… Как прекрасна жизнь! Но, конечно, лучше всего, когда Вада вытирает губы о его плечо… Он все ждет, чтобы это повторилось, но это почему-то не повторяется.
Несмотря на хмельное головокружение, Кукша улавливает, что беспечное веселье пира омрачается какой-то тревогой. Пирующие перестают жевать, их лица застывают, они куда-то поворачивают головы. Кукша тоже смотрит туда и видит черноусого Свербея.
Но Свербей сидит как ни в чем не бывало, и смотреть на него вроде бы и незачем. Однако неподалеку от него сидит молодой муж по имени Чичер, песнотворец, из приятелей Свербея, и нараспев сказывает каяние [119] . Пирующие затихают. Вот что удается расслышать хмельному Кукше:
119
Хулительную песнь.
Пирующие замирают в ожидании, что будет дальше. Мало кому хочется ссоры – все началось так хорошо, добрый пир устроили Оскольд с Диром, щедрости им не занимать! И, как водится на тризне, скоро все крепко захмелеют и начнется самое веселое – разные ристания, конные и пешие. Тризна есть тризна! А Свербей решил все испортить, недаром имя ему Свербей! Всяк понимает, что Чичер не от себя сказывал каяние. Если бы теперь нашелся кто-нибудь, грянул бы сразу в ответ славу поскладнее, чтобы перешибить каяние!
И, словно в ответ на эти мысли, с почетной скамьи поднимается Дир, чтобы его лучше было слышно, и сказывает славу, но не Оскольду и себе, а всему великому Киеву, его доблестным жителям, которые победили могущественных хазар и победили бы еще более могущественных греков, когда бы не заступничество греческого Бога, самого сильного из богов:
Среди всех племен слывет киянин доблестью. Кто с киянином сровняется хоробростью? Он один на семерых с мечом бросается. Кто с войной к нему придет, навек закается. Одолел он войско кагана хазарского, Одолел бы и твердыню града царского, Кабы не заступничество дивное Бога греков и Его Пречистой Матери…Свербеев песнотворец и князья обменялись ударами, и удар князей всем кажется сокрушительным. Хотя бы потому, что большинство собравшихся желает в этом споре победы князьям: нечего портить тризну!
Князь Оскольд превосходно чувствует настроение пирующих, так что глупо не воспользоваться случаем. Он встает и обращается к пирующим с речью. Его заботит, конечно, чтобы речь не была слишком длинной: короткая речь подействует вернее – от длинной речи хмельные слушатели могут заскучать и даже уснуть. Да, да, он помнит такие случаи! Он громко произносит:
– Иные пренебрежительно говорят о Распятом греческом Боге: что, дескать, Он может, если Себя не смог избавить от лютой смерти на кресте? Не смог или не захотел? Его судьи радовались, что наконец расправились с Ним, ходили смотреть на Него мертвого и ликовали: что может быть приятнее трупа врага? Два дня Он позволял им торжествовать, а на третий вознесся на Небо к Своему Отцу. Они пришли в очередной раз полюбоваться мертвым, а в гробу пусто! Зря, выходит, и старались! Своею Смертью и Воскресением Он показал всему миру ничтожество земных судей. Конечно, я солгу, если скажу, будто понимаю, зачем Он учинил над ними такую шутку. На мой взгляд, они этого не стоили. Однако всякий побывавший в Царьграде навсегда запомнит славу, могущество и величие этого города. А ведь это и есть слава, могущество и величие Распятого! Великолепный Царев Город воздвигнут греками в согласии с Ним, с их Богом. Не худо бы и нам последовать их примеру… Чтобы и наш Киев уподобился славному Царьграду! Я поднимаю этот рог за Распятого греческого Бога!
Благодушные кияне вслед за князем дружно осушают рога. За Распятого так за Распятого! У них-то много богов – Сварог, сын его Сварожич, Волос, Перун, Хорс, Мокошь, Симаргл… Одним больше, одним меньше – эка важность! А этот Распятый и правда крепко печется о Своем Царьграде – князь Оскольд не врет!
Оскольд же быстрым взглядом озирает пирующих. Нет, кажется, никто не уснул. Хотя речь, надо признать, получилась немного длиннее, чем ему хотелось.
Наконец все напились-наелись до отвала, и начинается собственно тризна, которую устраивают ради того, чтобы хорошенько потешить павших воинов. Они ведь в последний раз здесь, рядом со своими родными и друзьями, и уже никогда сюда не вернутся.