Странствия
Шрифт:
Добираться было долго, надеяться на прямой и безостановочный путь не приходилось, поэтому мы напросились, чтобы нас доставили на американском самолете в Ле-Бурже, а до Парижа ехали на джипе и нагрянули в город неожиданно, никого не предупредив. Раз уж мы так далеко забрались, то решили позволить себе небольшой каприз: зарезервировали номера в “Ритце”. Мне удалось поймать такси, что было непросто, и я не отпускал водителя всю ночь: как снег на голову, я обрушивался на одних друзей, потом на других и неизменно слышал, как вылетала пробка из бутылки шампанского, сначала в доме у Жака Тибо, потом у Марселя Чампи, у Пьера Берто, у Биджины и Ферруччо в ресторане в Виль-д’Авре, у моего менеджера Мориса Дандло.
Так я провел поистине удивительную ночь. Это была среда, а в субботу вечером я должен был попасть в Лондон, чтобы наутро из студии Би-би-си
Прошло три часа, а он и не думал заканчиваться. Вновь открывшаяся Опера, первая с середины 1940-х годов возможность сыграть “Марсельезу” — разумеется, концерт перерос собственные рамки и приобрел общенациональное значение. Что-то случилось со всеми нами, наши сердца, казалось, вот-вот разорвутся от радости, и я не знаю, кто больше был тронут: слушатели в зале или мы, музыканты. За кулисами нас дожидались американцы, они давно должны были отвезти нас на воздушную базу Виллакубле, желательно до наступления темноты. Аплодисменты не смолкали, нас снова и снова вызывали на сцену, бурно аплодировали; в конце концов американцы забрали у меня скрипку, я вырвался на сцену в последний раз, попрощался и через полчаса, по окончании тряского путешествия в военном джипе по безлюдным улицам, взбирался, все еще в смокинге, на борт маленького двухмоторного самолета. Над Ла-Маншем у него вышла из строя вся электрика. Пилот с трудом дотянул до английского берега и в сумерках сел на вспаханном поле. Мы оставили его с машиной и выбрались на дорогу, дождались автобуса (в наступившей темноте были хорошо заметны его голубые фары — продолжали действовать правила светомаскировки). Он привез нас на вокзал, мы сели в пригородный поезд и ночью были в Лондоне. Я написал письма, наутро без опоздания явился на трансляцию и на следующий день уехал в Штаты.
В Калифорнии я получил телеграмму от Гарольда Голта, моего английского менеджера. Он предлагал неплохие деньги за работу на развлекательном поприще, совершенно мне незнакомом: надо было подобрать музыку для фильма “Волшебный смычок” о жизни Паганини, который летом 1945 года собиралась снимать компания “Рэнк”. Голт, преемник Лайонела Пауэлла, организовавшего мой дебютный концерт в Лондоне, запомнился мне как великолепный импресарио, сердечный, жизнерадостный и прямой человек, сыпавший анекдотами об эксцентричных виртуозах прошлого; его любили все. Я рад, что мне выпала честь знать его лично. Он женился очень поздно: вместе с сестрами он стремился сверх всякой меры угодить своей матери. Во время войны я навестил престарелую миссис Голт в Клэридже, где за ней ухаживали ее дочери, выполняя любой ее каприз и следя, чтобы подле дивана всегда стояла чаша с апельсинами — по тем временам невиданная роскошь.
Конечно, я ухватился за эту работу. Совершенно неожиданно мне представилась возможность вернуться в Лондон, к Диане, и кто бы что ни подумал, я был рад воспользоваться случаем. Однако, предвидя, что представление киношников о Паганини не совпадет с моим, я поставил условие: сначала будет записана музыка, поскольку мне не хотелось потом подгонять свое исполнение под чей-то хронометраж. Вдобавок я благочестиво выразил надежду, что сценарий будет следовать букве и духу жизни Маэстро, такой же яркой, как любая фантазия Голливуда, и заявил, что привезу документальные материалы, в том числе письма Паганини, изданные в Генуе. Я мог бы оставить лишний багаж в Калифорнии: из “Рэнк” мне ответили, что приобрели права на беллетризованную “трактовку” темы и не намерены отвлекаться на факты. По прибытии в Лондон я получил сценарий: ничего вульгарней и бессмысленней я в жизни не
В шутку я предложил сыграть не только сочинения Паганини, но и его роль. Конечно, мой концертный график был слишком плотен, чтобы я мог себе позволить участвовать в подобных мероприятиях, даже будь у меня драматический талант, но предложение приняли всерьез и пригласили меня на пробы, что вывело из себя Стюарта Грейнджера, уже утвержденного на роль. Он очень гордился своей внешностью и спросил меня с видимым презрением, где я собираюсь раздобыть костюм для пробы. “Не волнуйтесь, Стюарт, — успокоил я его, — если что, растянем ваш”.
И вот настал день съемок. Диана сделала все, чтобы подготовить меня, но я не поддавался обучению. Я был смешон в коротких штанах и парике, до крайности не похож на подвижного Паганини и вдруг оказался с Филлис Кэлверт на падуанском балконе, где надобно было разыграть любовную сцену. Услышав мои слова, любая женщина залилась бы краской, но не от пылких чувств, а от стыда, и моя актерская карьера на этом благополучно завершилась. Наградой мне стала отснятая пленка, от которой приходят в восторг наши дети.
Война в Европе уже закончилась, до конца войны с Японией оставалось еще несколько недель, и в июле 1945 года я приехал в Германию — впервые с тех пор, как Гитлер встал во главе Веймарской республики. Нынешние концерты сильно отличались от тех, что я давал в дни моей юности: я играл для перемещенных лиц, для узников лагерей смерти, где люди, которым некуда было идти, все еще продолжали жить. Как и любой другой человек в те дни — не важно, еврей он или нет, — я должен был представить себе, что пришлось испытать этим людям, и от лица тех, кто не пострадал, выразить оставшимся в живых жертвам свою скорбь, солидарность и участие. Я просил разрешения у британских властей посетить лагеря в британском секторе и получил его, а Джеральд Мур согласился поехать со мной. За неделю до нашего отъезда музыкальные издатели “Бузи и Хокс” устроили в Лондоне прием, где я встретился с Бенджамином Бриттеном. После войны он вернулся в Англию из США, где провел большую часть военного времени, и также обдумывал, как можно помочь тем, кто оказался в нечеловеческих условиях, весь ужас которых начал открываться только сейчас. Он тут же воодушевился моими планами и попросился выступать вместе со мной. Джеральд Мур вежливо уступил ему.
Хороший композитор не обязательно хорош и как аккомпаниатор, но мне выпало счастье играть с Бриттеном и Энеску, которые даже в той музыке, что им не нравилась (например, Бриттен не любил Бетховена), схватывали суть настолько быстро, что становилось ясно: здесь дело не в кропотливом труде, а в том, что все композиторы связаны невидимыми узами, и время не помеха для того, чтобы сразу уловить главное. Те, кто восхищается сольными концертами Бена с Питером Пирсом, знают, что он был исключительным пианистом, аккомпанировал вдохновенно и чутко, давая солисту необходимую поддержку. Играть с ним всегда было для меня честью и удовольствием.
Перед тем как уехать из Лондона, мы с Беном решили отрепетировать программу, но через пять минут бросили: ведь дел и помимо этого было много, а мы понимали друг друга интуитивно; положившись на удачу и нашу музыкальную совместимость, мы отправились в Германию. Взяли с собой почти весь стандартный скрипичный репертуар — концерты, сонаты, небольшие пьесы — и отыграли его без репетиций за одну неделю, давая по два-три концерта в день на самых мрачных развалинах Третьего рейха. В Бельзене мы дали два концерта. Никогда не забуду тот день. Людей освободили из лагеря всего несколько недель назад, тюремные бараки сожгли, а бывших заключенных перевели в казармы СС, где помимо прочего располагался еще и театр. Женщины и мужчины были на одно лицо, все облачены в армейские одеяла, перекроенные ловкими узниками-портными в юбки и костюмы. За несколько недель свободы они уже немного отъелись и прибавили в весе, но нам, непривычным, казались ужасно изможденными, а многие все еще находились в больнице. Среди них был маленький цыган, чье очарование и тонкость чувств так меня поразили, что, не будь моя семейная жизнь столь шаткой, я бы его тут же усыновил. За последующие пятьдесят лет ко мне за кулисы несколько раз приходили слушатели того бельзенского концерта и рассказывали о себе: кто-то уехал в Израиль, кто-то в Австралию, но вот цыгана я больше не видел.