Страшная сказка
Шрифт:
Значит, как обстоят дела? Ни Надюшки, ни Ромки у нее теперь не осталось. Не осталось даже безнадежной любви и жгучей ревности. А ведь они изрядно-таки наполняли и будоражили ее существование. Теперь, по сути дела, жизнь ее сведется к полному и беспросветному одиночеству, к общению с вечно пьяным отцом и с Надькиной бабкой, которая сначала будет донимать Анфису проклятиями в адрес беспутной внучки, а потом помягчеет, отойдет, начнет вспоминать о Надьке только хорошее и достанет-таки бывшую внучкину подружку охами и ахами о том, как славно, должно быть, живется Надюшеньке теперь в городе. А Анфиса будет слушать и слушать, исходя ненавистью к глупой старухе и грызя себя изнутри невозможностью выкрикнуть ей в лицо: «Да заткнитесь вы! Противно слушать эти бредни! Вашу Надьку давным-давно рыбы съели!»
Да, только это останется ей. А еще – вечный страх: вдруг кто-то видел, как она столкнула с моста Надюшку? Метаться в четырех стенах, слушать причитания старухи, пьяное бормотание папашки, вздрагивать при всяком шорохе: а вдруг это за ней идут? Не случится ли так, что однажды она снова позавидует Надюшке, которая тихо-тихо спит на дне бучила, а может, сделалась русалкой, вышла замуж за водяного, если за Романа не удалось… Вот если бы можно было исчезнуть из Кармазинки, причем исчезнуть безвозвратно, бесследно, так, чтобы даже тени воспоминания об Анфисе Ососковой ни у кого не возникло. Была – и нету. Где теперь – неведомо, хоть с собаками ищите!
Кстати, а что за собака была тогда на берегу? Была – или померещилась Анфисе?
Вот леший, ну какая чушь в голову лезет! Не о собаке надо сейчас думать, не о собаке, а…
Она открыла паспорт и долго смотрела на худенькое глазастое личико шестнадцатилетней Надежды Сергеевны Гуляевой. Фото сделано семь лет назад. До чего изменилась Надюшка с тех пор, раздалась, щеки округлились. Вдобавок она тогда долго болела, очень похудела, а это ей шло. Здесь у нее глаза побольше, ну прямо как у Анфисы, носик даже не смотрится такой уж картофелинкой, вполне аккуратненький, неряшливые, толстые губы благонравно поджаты. Волосы Надюшка в то время носила длинные, это через год-другой она стала жутко стричься, а тогда, помнится, они с Анфисой щеголяли друг перед дружкой своими роскошными гривами, рыже-каштановой и темно-русой, а потом сравнивали фотографии в паспорте, на которых эти гривы получились одинаковыми – черными. Ну понятно, фото ведь черно-белое, какими еще волосы могли получиться? Да, Надюшка очень изменилась. Тогда она выглядела почти хорошенькой, даже чем-то напоминала Анфису.
Стоп!
Снова это странное, неописуемое ощущение, как будто кто-то проходит мимо, вернее, скользит тенью, потом оборачивается и смотрит, с укоризной щуря темные глаза: «Дурочка, ну что ж ты делаешь, дурочка, почему упускаешь ту самую возможность, о которой сто и двести раз просила судьбу?»
А о чем она просила судьбу? Много о чем. О деньгах, о Ромкиной любви, о смерти Надюшки, о том, чтобы уехать из Кармазинки, начать другую жизнь, чтобы каким-то чудом изменились ее имя и фамилия, из-за которых, по убеждению Анфисы, у нее и сложилась такая вот нескладная участь…
Деньги у нее теперь есть, чуть больше тысячи рублей – не бог весть что, конечно, но все-таки они есть. Надька умерла, Ромкина любовь для Анфисы вдруг утратила свою привлекательность и даже будто не нужна. То есть кое-что сбылось. Осталось уехать из Кармазинки и получить другое имя.
Например, имя Надежды Гуляевой.
Анфиса прижала к груди Надькин паспорт. Нет, бред… Нет, не бред! Тот, с темными глазами, одобрительно кивнул: правильно, мол, мыслишь, девочка! Возьми этот паспорт, спрячь его. Быстро, прямо сейчас, собери свое скудное, еще даже более скудное, чем у Надьки, барахлишко, документы и паспорт, фотография в котором так похожа на Надькину… Забеги к ее бабке и попрощайся с ней: дескать, вы знаете, что ваша внучка к любовнику уехала, так она и меня с собой позвала, она меня уже ждет на станции, вы же знаете, что мы как были задушевными подружками, так и остались не разлей вода!
Не разлей вода… Вот уж правда-истина! Анфиса подавила истерический смешок, прижала руки ко лбу, чтобы не потерять мысли.
Сделать все это. А потом – потом на станцию. На последнюю электричку. Только не во Владимир, а в другом направлении – в Северо-Луцк. Это дальше. Это безопаснее. Можно, конечно, и в Москву податься, однако Анфиса всю жизнь испытывала какой-то первобытный страх перед столицей и неискоренимую провинциальную ненависть к ней.
Нет, она поедет не в Москву. Сядет в поезд в Кармазинке Анфиса Ососкова, а в Северо-Луцке выйдет… Надежда Гуляева. И все в ее жизни переменится, она это знает, она это всей душой чувствует! Как только с нее будет стерто клеймо ненавистного имени, она сразу станет другой и судьба ее станет другой.
Скоро – в 25 лет – надо будет менять фото на паспорте. Тут-то уж Анфиса наклеит свое собственное фото. И всё, и все следы будут полностью заметены. Кто будет ее искать? Отец, которому все по барабану? Бабка Надькина, выжившая из ума? Ну, ищите ветра в поле!
Какие-то мелкие возражения роились в голове, что-то насчет жилья, где она будет вообще-то жить в Северо-Луцке, и к паспорту может-таки кто-нибудь прицепиться, и как, куда на работу устроиться, и все такое, но Анфиса отмахивалась от этих мыслей с досадой, словно от надоевших мух. Отчего-то она была совершенно убеждена, что все устроится, все уладится наилучшим образом! Тот, темноглазый, уже никуда не уходил – он шнырял вокруг, подмигивал одобрительно, только что не шептал: «Молодец, ай молодец, девчонка!»
И вдруг до нее дошло, кто это был, – не зря же Анфисе показалось, будто он вышел из-за ее левого плеча! Там, как известно, у всякого таится бес-искуситель. Иногда он тихо-тихонько, едва слышно смеется над человеком, которого ему удалось-таки искусить…
Родион Заславский
Январь 2001 года, Нижний Новгород
Родион, сидевший на подоконнике, неприметно кивнул. Коляшка не врал: он был искренне поражен, когда узнал преподавательницу. То есть раньше он даже не предполагал, кто именно требовал взятку от его малолетней приятельницы. Ну, ясно как день: Наталья Зырянова попросила заняться этим делом своего знакомого, чтобы злодейская вымогательница и угнетательница студентов уж точно не сорвалась с крючка. Воспользоваться знакомством – дело самое обыкновенное, ничего тут предосудительного нет, хотя с моральной точки зрения…
Да бог с ней, с этой самой моралью. С какой точки зрения ни смотри, Родиона не оставляет уверенность: что-то в этом деле нечисто.
Во-первых, во-вторых и в-третьих, эта самая Наташа Зырянова, коротконогая малолетка, была из тех особ, которые всю жизнь вызывали у Родиона если не отвращение, то опасения. И в юности – чисто интуитивные, и в зрелые годы – уже выработанные жизненным опытом. К такому типу, между прочим, принадлежала жена его бывшего компаньона, Люся Пилюгина, хоть та как раз вымахала дылда дылдой и ноги имела оптимальной длины. Было в обеих что-то туповато-хитрое – весьма опасное, змеиное сочетание! Такие не перегружают себя избытком учебы или труда – они и так получают от жизни все, чего хотят (а конкретный «список» всего желаемого формируется у них уже при рождении), и неважно, каким путем. Чаще всего берут своим горлом или вырывают из чужого.
Малышка Зырянова очень напоминала Родиону Люсю Пилюгину. И этого было достаточно, чтобы не доверять ни одному ее слову и остерегаться каждого ее поступка. Как же могла быть Еремеева такой неосторожной, чтобы…
Родион покачал головой. Он почему-то не сомневался: если Ольга Еремеева, какой бы плохой-нехорошей она ни была, решила не допускать Зырянову до экзамена, значит, та и в самом деле этого не заслуживала. Что же касается Ольги, вернее сказать, Ольги Михайловны, – она отнюдь не производила впечатление идиотки. А только идиотка, вернее, дура круглая, дура в квадрате и кубе могла: во-первых, связаться с такой ненадежной особой, как Зырянова, в таком деликатном деле, как получение взятки; во-вторых, сделать это на глазах у всех, во время экзамена; в-третьих, разрешить в это время видеосъемку.