Страшная сказка
Шрифт:
Оба – и Мыльников, и Ольга – были так ошарашены, что на какое-то время умолкли. Только и переводили глаза с традесканции, которая почему-то сразу утратила всю свою агрессивность и выглядела теперь довольно убого, на этого парня и обратно.
Вид у него был весьма угрюмый, если не сказать разгневанный. Причем Ольге почему-то показалось, что чувства эти имеют отношение не к ней, а к Мыльникову. Видать, оперу тоже это почудилось. Во всяком случае, его вопрос, обращенный к этому парню, был задан довольно заискивающим тоном:
– Родион Петрович, слушай, может, ты уже пойдешь? Я понимаю, ты человек занятой, а я тебя от каких-то дел оторвал…
– Что ж, я тебе больше не нужен? – глянул на него голубоглазый с прежним неприязненным выражением, и Ольга едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть испуганно: нет, пожалуйста, не уходите! Остаться с Мыльниковым наедине было до того страшно, что ее даже озноб пробрал. Не то чтобы она боялась: вот он накинется на нее и начнет избивать или, к примеру, насиловать. Но он наслаждался зрелищем ее унижения, он хотел отомстить, сломить ее. А ей было легче умереть, честное слово, чем сломаться перед ним.
– Да, пожалуй, теперь уже нет, – ответил своему приятелю Мыльников и даже привстал и даже руку начал протягивать на прощание, однако тот и не шевельнулся на своем насесте.
– Ничего, я еще посижу немного, – сказал он сухо. – Мало ли, вдруг на что-нибудь сгожусь.
Лицо Мыльникова снова приняло озадаченное выражение, а Ольга вздохнула с явным облегчением. Николай Николаевич покосился на нее.
– Продолжим, что ли? Прошу вас перечислить тех студентов, которых вы принуждали платить вам за допуск к экзаменам и сдачу их. Имейте в виду, у нас все эти сведения имеются, я просто призываю вас сделать добровольное признание.
– И что потом? – остро взглянула на него Ольга. – Скажете, что мое признание не имеет никакого значения, а чтобы выйти на свободу, мне сначала надо совершить подвиг? Подвиг разведчика, да?
Мыльников побагровел.
– Какой подвиг? – удивился парень по имени Родион.
– Не обращай внимания, – торопливо отмахнулся Мыльников. – Это детали наших отношений с гражданкой Еремеевой.
Ольга поняла, что об этих «деталях» приятель опера не имеет представления. Более того, Мыльников почему-то очень не хочет, чтобы Родион о них узнал.
– Вернемся к нашему делу, – торопливо сказал он. – Итак, я жду…
Ольга задумчиво посмотрела на него. А не поставить ли этому мерзкому Николаю Николаевичу клизму с гвоздями и не сообщить ли Родиону о некоторых деталях прошлогодней вербовки разведчицы Еремеевой (кличка Азеф, она же – поп Гапон) в этом самом кабинете? Но до чего тошно возвращаться ко всей этой гадости! И вдобавок она устала, она так вдруг устала!
– Послушайте, – с тоской сказала Ольга. – В первый раз я не отрицала свою вину, потому что она была очевидна. Вы просто логически рассудите: раз я умею признавать поражение, значит, и сейчас не стала бы ничего отрицать. Если бы что-то было. Но раз я так упорно стою на своем, значит, мне просто нечего признавать. Нет, в самом деле: я-то совершенно точно знаю, что ни в чем не виновата, что никаких взяток ни у кого не вымогала – ни у Зыряновой, ни у кого другого. А если это допустить, то логика подсказывает…
– Логика? – неприятно хмыкнул Мыльников. – Логика, говорите? И что же она подсказывает? Что студентка Зырянова вас оклеветала из мести? Нарочно подсунула вам пятьсот рублей? Ну, это чепуха. Я хорошо знаю семью Зыряновой, живут они не сказать что бедно, однако достаточно скромно, для нее пятьсот рублей – немалая сумма…
И осекся. Он сообразил, какую допустил оплошность! И Ольга не замедлила воспользоваться этой оплошностью:
– Вы знаете Наталью Зырянову? Так вот почему она обратилась именно к вам! По знакомству, да? Погодите… а вы случайно не вместе с ней всю эту историю затеяли?
– Да вы что?! – скособочившись, вскочил из-за стола Мыльников. – Вы в своем уме?! Да я своим глазам не поверил, когда увидел вас в этой аудитории!
И они замерли, с ненавистью уставившись друг на друга.
Анфиса Ососкова
Июнь 1995 года, Кармазинка
В сухом, пахнущем гарью и пылью сарае вдруг оказалось неожиданно тепло. Анфиса содрала с себя мокрющее платье и белье, напялила старую-престарую отцовскую телогрейку, которая висела на ржавом гвоздике. Отец был малорослый, телогрейка едва доходила Анфисе до бедер. А, плевать, что щеголяет с голым задом – никто ее тут не увидит. Ну а вдруг увидят? И тогда то, что она так старательно скрывала от всех, чего даже Надька не видела… Нет, сейчас сюда никто не придет. Дождь все чаще стучит по крыше, ветер все сильнее бьет в стены. Никто и собаку в такую пору из дому не выгонит!
Странными глазами смотрела Анфиса на черный пепел, оставшийся от соломенной куклы. А ведь магия все же доконала Надьку! Пусть не огонь ее взял, так вода. Тоже стихия необоримая…
Анфиса взяла старое худое ведро, натолкала в него щепок, какого-то бумажного мусора. Нашарила спрятанные под балку спички, зажгла огонь, дождалась, пока займется пламя, подобрала с пола дешевенькую Надькину сумочку (ручка была в двух местах обмотана изолентой) и открыла ее.
Первым в глаза бросился листок, исписанный резким, крупным почерком. Да это же письмо Романа! Прочитать, что ли? Нет, Анфиса не из тех, кто с наслаждением обдирает засохшую коросту с поджившей болячки. В огонь письмо. В огонь Надькину записную книжку, застиранный носовой платок, две бумажные салфетки и пачечку с надписью «Кондом». Это называется – постоянная боевая готовность! Блядешка была эта Надька, царство ей небесное, первостатейная блядешка. Затем в ведро отправились кошелек и косметичка из кожзама. Эта последняя – вместе со всем своим содержимым: почти пустым патрончиком помады и пудреницей с треснутым зеркальцем. Не зря говорят: плохая примета – носить с собой разбитое зеркало. Надо сразу выбрасывать, не то накличешь беду. Надька не выбросила – вот и… Из кошелька Анфиса, поколебавшись примерно две-три секунды, вынула две полусотенные бумажки, девять сотняг и несколько десяток – шесть, если быть точной. Ого! Больше тысячи рублей! Не иначе подружка обобрала бабку, которой только вчера принесли пенсию, да небось еще и Ромка ей чего-нибудь оставлял. Надьке эти деньги теперь ни к чему, а у Анфисы должно же хоть что-нибудь остаться на память о подруге!
Она слабо хихикнула и достала наконец со дна сумки еще один носовой платок, в который были завернуты документы. Так… Надькин паспорт, свидетельство о рождении. Аттестат об окончании средней школы и ведомость с оценками. Конечно, все трояки, трояки, одна четверка, да и та по физре. Ха-ха, даже брачное свидетельство ее покойных родителей! Основательно собралась Надюшка в новую жизнь. Запаслась всем, чтобы уж ни за чем, ни за какой малостью не возвращаться в Кармазинку. Анфиса задумчиво опустила в пляшущее пламя носовой платок, потом сняла обложку с паспорта, бросила в ведро – и вдруг рука ее замерла.
Какая-то мысль мелькнула в голове – такая странная мысль, более похожая на неразличимую, бесформенную тень. Словно бы незнакомый человек вышел из-за ее левого плеча, скользнул мимо Анфисы, уже как бы совсем миновал ее, а потом вдруг обернулся, посмотрел укоряющими темными (она почему-то отчетливо знала, что темными!) глазами и слегка покачал головой: что ж, мол, ты делаешь, дура набитая?
– А что? – растерянно спросила Анфиса и даже вздрогнула от звука собственного голоса. Еще не хватает свихнуться и начать сама с собой разговаривать.