Страшное гадание
Шрифт:
Марина стиснула кулаки: о, сколько же сейчас слухов, сплетен плетется вокруг ее имени! А все из-за этой английской голи перекатной, этого воровского «лорда», который намерился поправить свои обстоятельства ценою чести, счастья, жизни безвинной девушки!
И тут Марина силком усмирила поток гневных обвинений, изливавшихся из ее cердца. Все-таки он не убил ее, хотя и мог. Попользовался бы – да и придушил, и иди, разбойничек, путем-дорогою! Нет, оставил живой и с собою забрал – пусть на утеху забрал, но все же не кинул на обочине безумной, беспамятной. Выходит, Марине даже есть за что его благодарить?
Она взглянула в угол, где сидел, устало понурив плечи, ее «лорд». И тут же осенило: он не дурак, вот и не убил! Это же такой подарок был бы опекунам: найти племянницу мертвой и пустить погоню по следу убийцы! Они – неутешны, они – чисты, они получают баснословные бахметевские богатства. А его – на правеж. Не поверят ведь, что он был подкуплен… «Лорд», конечно, умен. Оставил Марину живой, чтобы и греха на душу не брать, и блуд чесать, когда вздумается. Но если он полагает, что она его еще раз к себе подпустит…
И вновь уныние овладело Мариною. Нечего и думать – ему противиться! Силища, это какая же силища скрыта в стройном, худощавом теле! Он же как каменный весь… весь…
Она плотнее сжала колени. Нет уж. Никогда больше по своей воле!
О…ой! Почему, зачем он вдруг встал? Идет к ней? Что, опять? Она со страхом уставилась на него, приоткрыла рот, готовая закричать…
Конечно, над всем, что она тут наплела, посмеялся бы всякий здравомыслящий человек, однако Десмонд почему-то поверил ей сразу, лишь только услышал из ее уст почти безупречную английскую речь. Теперь понятно, почему «Марьяшка» оказалась столь способна к изучению иностранных языков – и столь бездарна как прислуга. Ей ведь и самой всю жизнь услужали – и звали, конечно, не Марьяшкою, а Мариной Дмитриевной, вашим сиятельством, княжной!
А он… а он-то…
Олег тоже хорош! Это же надо – не признать свою соседку! Хотя он, помнится, что-то такое говорил, будто здешнюю барышню держат в строгости… не видел ее давно, оттого и не узнал. Господи, за что, ну за что она виноватит Десмонда?! Он ведь хотел поступить благородно, хотел спасти ее! Почему не пошел, не объяснил недоразумение перед хозяевами имения? А правда, почему? И мысли такой не взошло ни ему, ни Олегу! Ну, Чердынцев терпеть не мог соседей, считал все объяснения напрасными. А он-то, Десмонд Маккол?.. Он просто-напросто не в силах был расстаться с этой красотой, внезапно открывшейся ему посреди вьюжной, метельной, хмельной ночи. Словно бы среди сугробов расцвел вдруг цветок… в сердце его расцвел! Рот ее и впрямь был похож на розовый цветок, и нежен, сладок он был, и создан для поцелуев, а тело – для любви. И глаза… эти невероятные, не то серые, не то голубые, не то зеленые глаза ее… Глядя на нее, он словно бы всем существом своим погружался в некую поэтическую тайну. Лишь глядя! Что же бывало с ним, когда он и впрямь погружался в нее?..
Десмонд до боли стиснул зубы. Вот это ему и нужно сейчас – боль, которая отрезвит.
Никогда не надо подавлять первых побуждений! Захотелось застрелиться, узнав, что обесчестил русскую княжну, силою увез из родного дома и продолжал бесчестить в течение нескольких недель, – вот и надо было тотчас же стреляться. Теперь, по крайней мере, был бы избавлен от всяческих объяснений. Да и что тут можно объяснить? Что их первая встреча в очередной раз доказала правоту великого Сервантеса, сказавшего: «Между женским «да» и «нет» иголка не пройдет!»? Но истинный джентльмен скорее откусит себе язык, прежде чем скажет благородной даме: вы, сударыня, хотели меня так же, как я вас! Нет, она считала себя рабыней, вынужденной подчиняться прихотям своего господина. И сейчас она помнит лишь то, как он насиловал ее сегодня. Омерзительно, омерзительно… омерзительнее всего, что жгучий стыд уживался в его душе с отчаянием. Не будет больше сладостных вздохов, нежности лона. Ох, как она уставилась на его бедра, какой ужас в этих глазах!
Ничего. Он загладит свою вину. Есть только одно средство спасти ее честь – и свою. Жениться. Но… Что скажет Алистер? Что начнется дома?!
И тут же Десмонд вспомнил, что старший брат мертв, и сказать ему никто ничего не скажет, и ничего не начнется, потому что «начинать» некому. Да, он теперь сам себе господин, и никто не посмеет ему возражать, даже если он явится в родовой замок Макколов в сопровождении целого гарема. Нет, его родне, слугам и фамильным привидениям бояться нечего: он привезет с собою всего лишь одну… жену. Леди Маккол.
Он выпрямился, расправил плечи, подавив нелепое желание прикрыть ладонями то место, где праотец Адам носил фиговый листочек. Дьявольщина! Ее взгляд словно иголками колет! Десмонд стиснул зубы, подавляя сладостные судороги, пронизывающие его чресла, и проскрежетал:
– Прошу вас оказать мне честь и стать моей женой! Бог весть, чего он ожидал от этих слов… Ну, может быть, она упала бы в обморок, или зарыдала бы, или кинулась бы ему на шею… Об этой возможности Десмонд мог только мечтать, и, кажется, еще ни о чем на свете он не мечтал так страстно – и так напрасно, ибо девушка, сузив глаза (где они, слезы счастья?!), отпрянула – и прошипела в ответ:
– Да я лучше умру!
Ого! Ну и дошлый достался ей «лорд»! Он оказался еще умнее, чем думала Марина! Умнее – и хитрее… Прогадали ее опекуны. Думали, избавились от племянницы? Ничуть не бывало! Просто к ней в придачу навязали себе на шею еще и зятя!
Нет, не видать Марине родительского наследства! Но и опекунам его не видать. Все по праву супруга приберет к рукам этот фальшивый лорд, этот голоштанник, этот… Ну уж нет! Он может связать ее и приставить пистолет к виску, только тогда она скажет «да»!
Все это или примерно это она ему и выпалила. Думала, он разъярится, но лицо его стало таким… таким ледяным, что Марина впервые испугалась. Да, кажется, только сейчас он впервые по-настоящему разозлился. Что же он с ней сделает? Опять распнет на постели, утверждая свою власть? Или изобьет? С него станется – вон какой лютой ненавистью сверкают его глаза!
Она бестолково замельтешила руками, пытаясь понадежнее и стыдное место прикрыть, и лицо защитить от возможного удара, – но упустила миг, когда злодей на нее набросился.
На море по-прежнему царил полный штиль. Прежде капитану Вильямсу только слышать приходилось о таких внезапных переменах погоды, тем паче – в исхоженном вдоль и поперек Ла-Манше. Он знал, что моряки, желая в шторм провести корабль в какую-нибудь укромную бухточку, выливают на взбунтовавшиеся волны несколько бочек масла. И чудилось, некая всевластная рука проделала то же самое со всем проливом, усмирив бурю внезапно и бесповоротно.
Море стояло, как неподвижное стекло, великолепно освещаемое закатным солнцем. Не видевшему сего невозможно было представить бесконечно гладкое пространство вод, сияющее отраженными солнечными лучами. Так, наверное, выглядело зеркало, в которое смотрелся сам лучезарный Феб! [11] Казалось, что в мире не осталось ничего, кроме воды, неба, солнца и корабля.
11
Феб, Аполлон – бог искусства, красоты, иногда – олицетворение солнца в античной мифологии.