Страсти по Чернобылю
Шрифт:
– Что именно?
– В три часа ночи собралось несколько человек… Помню Игнатенко, потом министр Майорец подъехал… Пытаемся понять, что произошло. Тогда мы не представляли явления как такового, а потому звоним на станцию, задаем стандартные вопросы…
– Какие именно?
– Есть ли вода или нет ее?.. Если есть, то хорошо, значит, зона не расплавилась… Это успокаивает, потому что есть возможность разобраться попозже… Нам сказали со станции, что вода есть… Потом начали формировать команду для поездки на Чернобыльскую АЭС. Я сразу был включен в нее, а потому позвонил своему сотруднику Хамьянову, высококлассному специалисту по радиационной безопасности. Мы послали за ним машину… Постоянно держали связь со станцией, но ничего принципиально нового нам не сообщали… Честно говоря, серьезность ситуации я почувствовал, когда начали менять председателя комиссии. Мы привыкли, что назначают его из «Союзатомэнерго». Так и было: назначили главного инженера Прушинского. Потом назвали Веретенникова – председателя «Союзатомэнерго», но сразу же сообщили, что комиссию возглавит заместитель министра Шашарин. Он находится где-то в отпуске то ли в Крыму, то ли на Кавказе… Вскоре уже прозвучала фамилия Майорца, министра, и после того, как мы прилетели уже в Чернобыль, узнали о назначении Щербины… И вот когда ранг председателя начал возрастать, мы поняли, что произошло нечто чрезвычайное!..
– То есть вы летели в Киев и не знали, что вас ждет?
– Нет, не знали. Представляли, что авария серьезная с выходом радиоактивности, но никто не думал, что произошла фактически ядерная авария… Мы летели из Москвы на военном самолете.
– Это была самая первая группа из Москвы?
– Да. Естественно, мы рвались сразу на блок, чтобы увидеть все своими глазами… Подъехали к нему на машине, смотрим, и своим глазам не верим… А Хамьянов толкает в бок, мол, надо немедленно уезжать… Потом посчитали – там страшный уровень был… После обеда прилетел второй самолет. И мы вчетвером – уже вместе с Игнатенко – поехали на станцию. И пошли по коридору к четвертому блоку. Вода была, и мы по ней шлепали… Естественно, вода была активная… Мы понимали, что происходит, а потому «шли почти бегом»… Потом с резервного щита мы хотели выглянуть, посмотреть, что творится… До самого блока пройти уже было невозможно… Я смотрю: валяются куски графита. Думаю, откуда он? Знаю, что в реакторе он есть, но мне в голову не могло прийти, что он оттуда… Неужели в центральном зале запасной графит лежал?.. И вот тут-то и начало доходить до меня: все произошло намного серьезнее, чем думали раньше… Случился ядерный инцидент… Ну а потом приехала Правительственная комиссия… А потом пошла работа в аварийном режиме…
– Все-таки вернемся к первому дню. Что вы еще делали и что видели?
– Многое… Звонил в Москву, просил сформировать команду, которая приедет мне помогать… Вместе с персоналом станции мы изучали радиационную обстановку, нужны были физики, чтобы понять суть происшедшего…
– То есть на вас как на директора института легли именно эти обязанности?
– Там не было чинов в те дни. Каждый делал то, что мог и что знал. Надо было, к примеру, понять радиационную обстановку… Это было в первую ночь… Машины есть, а водителей нет…
– Вы где были?
– В Припяти. Жили там первые три дня в гостинице… Итак, дали мне машину, дозиметрический прибор поставил рядом… Кстати, на вторую ночь мне дали молодого парня в водители, но его я не взял… Радиационная обстановка начала резко ухудшаться, и уже в городе было полрентгена в час, а кое-где и рентген в час… Я и подумал, мол, зачем молодым ребятам по таким полям таскаться… В общем, сел сам за руль и поехал… Кстати, там никого не надо было заставлять. Скажешь – и делают!.. К сожалению, сейчас уже многих нет…
– А что вас больше всего мучило тогда?
– Почему все-таки взрыв произошел именно в тот момент, когда была нажата кнопка «Аварийная защита»? Это мне не давало покоя… И я один из двух или трех человек, который не подписал заключение комиссии, расследующей причины аварии. Я не согласился с теми выводами, которые были ею тогда сделаны. Мне как физику было непонятно, почему взрыв совпал с тем мгновением, когда была нажата та кнопка. Реактор начинает глушиться, а он взрывается! Мне нужно было понять природу явления… И уже в Москве мы раскрыли суть происшедшего и свою позицию довели до сведения всех заинтересованных лиц и организаций…
– К этому мы еще вернемся, а пока вспомним первую ночь. Итак, вы за рулем машины поехали к станции…
– Мне дали задание, чтобы с пожарными и главным дозиметристом мы определили, где брать воду.
– Зачем?
– По наивности еще предполагалось гасить ею реактор! То есть раз горит, значит, его нужно заливать… Кстати, некоторые очаги пожара действительно нужно было гасить водой – перекрытия, строительные конструкции… Мы подъехали к станции. Было точно 22 часа – это я отлично помню… И вдруг на станции как грохнет! Какие-то утробные звуки, будто что-то из ада вырывается… Взлетело что-то из реактора, искры вверх… Смотрим на приборы – все зашкалили! Я кричу: «Быстро под мост!» Никогда в армии не служил, не командовал, а тут приказной тон сразу же прорезался… Когда грохот кончился, радиационная обстановка тяжелая, и я распорядился, чтобы вся группа немедленно вернулась в Припять – рисковать было нельзя…
– Что-то из конструкций упало в раскаленный реактор?
– Нет, это был еще один паровой взрыв…
– Вы сколько пробыли тогда в Чернобыле?
– Улетел я 10 мая, к тому времени я уже переоблучился… 5 мая улетел Щербина, я был в его команде. Но я вызвал своего заместителя, ввел его в курс дела, потому и задержался…
– Ваши ощущения этих первых двух недель?
– Есть технический аспект: надо понять что случилось, что делать… Это само по себе очень сложно, но это одна грань трагедии. И другое – чисто человеческий аспект. При мне шла эвакуация Припяти, я видел, как пустели деревни, – и это все производит ужасное впечатление. Его трудно передать, надо все видеть собственными глазами…
– Ужасное?
– Противоестественное…
– И можно ли это понять?
– Человек привык жить в определенной среде, и эта земля прекрасная… И вдруг приходится уезжать… Вокруг запустение… И отстреливают собак, брошенных и ставших вдруг бездомными… Это все «противу жизни», противоестественно!.. Пришла большая беда… И находились силы, чтобы противостоять ей, постараться уменьшить ее размеры… Я глубоко сочувствовал директору станции, главному инженеру. Мне всегда Брюханов казался исключительно порядочным человеком, взявшим на себя фактически всю вину за случившееся…
– Но ведь он не понял, что произошло?
– Не понял… Я ему потом объяснял все происшедшее… Однако он все принял на себя, мол, я директор – значит и отвечаю за все!
– Но так и должно быть… Ведь первая его информация была ошибочна?
– Он просто не знал, что произошло. Считаю, умысла у него не было… Даже мы довольно долго разбирались, а в его распоряжении были считаные минуты… Это ошибка нормального человека, который и предположить не мог о возможности такой аварии на его станции…
– Скажите откровенно: есть расчеты проектных и запроектных аварий – неужели тогда не предполагали, что такое может случиться!?
– Отдаленные намеки были… Только потом, после аварии, мы поняли, что какие-то сомнения возникали, что есть определенные режимы, при которых ввод стержней генерирует положительную реактивность… Весьма маленькую, тогда не предполагали, что она может быть столь большой и катастрофичной… Конструктора какие-то меры принимали… Но честно скажу, в голову подобное не приходило…