Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь
Шрифт:
Беседовали они минут пять. Преисполненный стыда, Зерчи прижался лбом к гладкому металлу и попытался погрузиться в молитву. Его совершенно не интересовало, что они могут с ним сделать. Он думал только о ребенке и о молодой женщине. Он видел, что она уже была готова передумать, и ей был нужен только приказ: «Я, священнослужитель Божий, повелеваю тебе!..», которому она с благодарностью подчинилась бы — если бы только они не заставили его остановиться, где она увидела, как «священнослужитель Божий» стал нарушителем целой кучи законов, сцепившись с «Королевскими автоинспекторами». Никогда еще Царство Божье не казалось ему столь далеким.
— Ну
Зерчи взглянул на него.
— Что?
— Доктор Корс отказывается подавать на вас жалобу. Он сказал, что сам разберется. За что вы его ударили?
— Спросите у него.
— Мы спрашивали. Я пытаюсь решить, то ли взять вас с собой, то ли влепить вам штраф. Судейский говорит, что вас в округе хорошо знают. Чем вы занимаетесь?
Зерчи покраснел.
— Так ли это для вас важно? — он притронулся к нагрудному кресту.
— До тех пор пока тип с таким украшением не бьет кого-то по носу, меня это совершенно не интересует. Чем вы занимаетесь?
Зерчи подавил последний приступ гордости.
— Я аббат братства святого Лейбовица в монастыре, расположенном ниже по дороге.
— И это дает вам право нападать на людей?
— Я прошу прощения. Если доктор Корс согласен выслушать меня, я готов извиниться перед ним. Если вы вручите мне повестку в суд, я обязуюсь явиться.
— Фел?
— Тюрьма забита «ди-пи», перемещенными лицами.
— Послушайте, если мы предадим забвению все, что здесь было, обещаете ли держаться подальше от этого места и не подпускать к нему свою команду?
— Да.
— Отлично. Езжайте. Но если вы позволите себе хотя бы сплюнуть, проезжая мимо, этого будет достаточно.
— Благодарю вас.
Когда они двинулись с места, где-то в глубине парка заиграл орган. Обернувшись, Зерчи увидел, как стала вращаться карусель. Офицер помял ладонями свое лицо, хлопнул судейского по спине, и, разойдясь по своим машинам, они тоже уехали. И хотя за спиной его сидели пять послушников, Зерчи чувствовал, что он остался наедине со своим стыдом.
Глава 29
— Убежден, что тебя предупреждали о недопустимости таких вспышек гнева? — допрашивал отец Лехи кающегося грешника.
— Да, отче.
— Ты признаешь, что в определенном смысле у тебя было намерение убить обидчика?
— Намерения убивать у меня не было.
— Ты пытаешься найти себе оправдание? — спросил исповедник.
— Нет, отче. У меня не было намерения причинить вред. Я обвиняю себя в том, что и в мыслях, и в деяниях нарушил пятую заповедь, что согрешил против справедливости и милосердия. И навлек бесчестие и неприятности на мою обитель.
— Ты признаешь, что нарушил обет никогда не прибегать к насилию?
— Да, отче. И глубоко раскаиваюсь в этом.
— Единственное смягчающее обстоятельство заключается в том, что, увидев, как красная волна гнева захлестывает тебя, ты отступил. Часто ли ты позволяешь себе так распускаться?
Допрос продолжался, и владыка аббатства стоял на коленях перед приором, который судьей возвышался над своим учителем.
— Хорошо, — сказал отец Лехи. — Теперь что касается наказания, ты должен дать обет…
Зерчи приехал к часовне через полтора часа, но миссис Грейлс все еще ждала его. Она стояла в исповедальне на коленях у кресла с высокой спинкой и, казалось, дремала. Растерянный и усталый, аббат надеялся,
— Что-то не в порядке, дочь моя? — спросил он.
Она подняла голову к высоким проемам окон. Взгляд ее блуждал по сводчатому потолку часовни.
— Ох, отче, — прошептала она. — Я чувствую приближение Великого Ужаса. Великий Ужас близок, он совсем рядом с нами. Мне нужно принести покаяние, отче, — и кое-что еще, если будет на то ваша воля.
— Что еще, миссис Грейлс?
Она прошептала еле слышно в сложенные ладони.
— Мне нужно дать Ему отпущение грехов.
Священник отшатнулся.
— Кому? Я не понимаю.
— Отпущение грехов… тому, кто сделал меня такой, какая я есть, — прохныкала она. Но затем губы ее растянулись в медленной улыбке. — Я… я никогда не прощала его…
— Простить Бога? Как ты можешь?… Он же… Он — Справедливость, Он — Любовь. Как ты можешь говорить?
Ее глаза умоляюще обратились к священнику.
— Неужели старая помидорница не может чуть-чуть простить Его за ту Справедливость, что Он даровал ей? Прежде чем я покаюсь перед Ним?
Дом Зерчи сглотнул комок в горле. У ног его простиралась двухголовая тень. Ее очертания напоминали об ужасе той Справедливости, что досталась этой женщине. Он не мог заставить себя обвинить ее в том, что она прибегла к слову «простить». На ее простом языке это означало, что она имеет право простить и справедливость и несправедливость, и Человек имеет право простить Бога, так же как Бог прощает Человека. «Да будет так, и имей с ней сам, Господи, дело», — подумал он, накидывая епитрахиль.
Прежде чем войти в исповедальню, она перекрестилась перед алтарем, и он заметил, что во время крестного знамения пальцы ее прикоснулись и ко лбу Рашель. Опустив тяжелую занавесь, он прошел в свою половину кабинки и шепнул сквозь решетку:
— Чего ты взыскуешь, дочь моя?
— Благословите меня, отче, ибо я грешна…
Говорила она, запинаясь, и то и дело останавливаясь. Он не мог видеть ее в сумраке, который царил за решеткой. Оттуда доносился лишь низкий непрестанный шепот женщины. Все то же, все то же, вечно все то же, и даже двухголовая женщина не может найти путей сопротивления злу, кроме как бессмысленно подражать тому существу, на которого она должна была быть похожа. По-прежнему мучаясь стыдом за свое поведение по отношению к женщине и девочке, доктору и полицейскому, он почувствовал, что ему трудно сосредоточиться. Руки по-прежнему дрожали, пока он слушал исповедь. За решеткой исповедальни было слышно глухое непрерывное бормотание, напоминавшее далекий рокот. Гвозди пронзают ладони и глубоко входят в древесину. Словно воплощение Христа, он почувствовал невыносимую тяжесть той ноши, которую Он в тот же момент перенял на себя… Дело касалось ее сожителя. Темное это было дело, темное и тайное, которое, завернутое в старую газету, было где-то тайно схоронено в ночи. Он плохо понимал, что она ему говорит, чувствуя лишь, как в нем растет ужас.