Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти
Шрифт:
Ирония судьбы – Бунин возвращался на родину, к русскому читателю, благодаря тому, кого он язвительно высмеивал в своих эмигрантских заметках: «О Горьком, как ни удивительно, до сих пор никто не имеет точного представления. Сказочна вообще судьба этого человека. Вот уже целых 35 лет мировой славы, совершенно беспримерной по незаслуженности, основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении обстоятельств, – например, полной неосведомленности публики в его биографии. Конечно, талант, но вот до сих пор не нашлось никого, кто сказал бы наконец здраво и смело о том, что такое и какого рода этот талант, создавший, например, такую вещь, как “Песня о Соколе”, – песня о том, как “высоко в горы вполз уж и лег там”, а затем, ничуть не будучи от природы смертоносным гадом, все-таки
Эти безусловно критически верные, но в то же время удивительно несправедливыеслова о Горьком Бунин опубликовал в газете «Иллюстрированная Россия» в 1930 году. До этого заметки о Горьком были прочитаны им вслух в собрании русской эмиграции. Бунин читал Горького куда менее внимательно, чем Горький – Бунина. Уж не жалил Сокола. Сокол бросился со скалы в пропасть. Ругать аллегорическую вещь за реалистическую неточность – всё равно что критиковать баснописца: зачем у него животные говорят человеческом языком? Конечно, в «Песне о Соколе», одном из самых ранних произведений Горького (впервые напечатанном в «Самарской газете» под названием «В Черноморье» с подзаголовком «Песня» в 1892 году, за шесть лет до выхода книги «Очерки и рассказы»), было много романтически преувеличенного и даже безвкусного. С высоты требовательного художественного вкуса Бунина эта вещь действительно выглядела ужасной. Но разве Бунин не знал ее прежде? Когда издавался вместе с Горьким, Куприным, Андреевым? Когда печатался в сборниках «Знания», изрядно потрудившись в провинциальной периодике и зная, чего стоит журналистский хлеб, который зарабатывал и Горький, печатаясь в «Самарской газете» в самых разнообразных жанрах, от «Песни» до фельетонов?
Бунин был несправедлив. Но главное, именно в это время оба они стали претендентами на Нобелевскую премию. В плане мировой известности Бунин серьезно уступал Горькому. Почему именно в это время Бунин «вдруг» заговорил о несчастном гордом Соколе и трусливом Уже? Почему спустя почти сорок лет, не помня даже сюжета ранней вещи Горького и не удосужившись ее перечитать, он набрасывается на нее с критикой?
В январе 1932 года, когда до присуждения Нобелевской премии Бунину оставалось полтора года, он вновь выступает против Горького в самой влиятельной парижской эмигрантской газете «Последние новости». На этот раз объектом его насмешек становится самая знаменитая на Западе вещь Горького – пьеса «На дне». Бунин язвительно описывает первое представление «На дне» в Московском Художественном театре, после которого Горький закатил грандиозный ужин в ресторане. И вновь – Горький нелеп, смешон, неприятен.
Оба эти выступления стали известны Горькому, который и в СССР, и в Сорренто следил за эмигрантской печатью. «Жутко и нелепо настроен Иван Алексеев (Иван Алексеевич Бунин. – П. Б.), – пишет Горький А. Н. Тихонову, – злопыхательство его всё возрастает, и – странное дело! – мне кажется, что его мания величия – болезнь искусственная, самовнушенная, выдумана им для самосохранения».
Если не считать отдельных упоминаний Бунина в связи с горьковской критикой белоэмиграции в целом, Горький ни разу публично не ответил на грубые наскоки Бунина, продолжая говорить о его мастерстве и восхищаясь им как живым классиком. Но в блокноте он сделал такую запись:
«Читал “Заметки” Бунина и вспомнил тетку Надежду, вторую жену дяди моего Михаила Каширина. Дядя и его работник били бондаря, который, работая в красильне, пролил синюю “кубовую” краску. Из дома на шум вышла тетка и, схватив кол, которым подпирали “сушильные” доски, побежала, крича:
– Нуте-ко, постойте-ко, дайте-ко я его…
На Бунина тетка Надежда ничем не похожа была, – огромная, грудастая, необъятные бедра и толстейшие ножищи. Рожа большая, круглая, туго обтянута рыжеватой, сафьяновой кожей, в середине рожи – маленькие синеватые глазки, синеватые того цвета огоньков, который бывает на углях, очень ядовитые глазки, а под ними едва заметный, расплывшийся нос и тонкогубый рот длинный, полный мелких зубов. Голос у нее
– Ко-ко-ко-ко…»
Горький не опубликовал этого. Но внутренне он отомстил Бунину как художник художнику, на что справедливо указала исследователь творчества Горького Н. Н. Примочкина. Зачем Горький записал это в блокнот? Возможно, только затем, чтобы сказать самому себе: если надо, если потребуется, я могу «отхлестать» Бунина не менее зло и язвительно. Но, повторяем, публично он этого не сделал.
Перипетии присуждения Бунину Нобелевской премии не имеют отношения к теме духовной судьбы Горького. Но в жизни Горького это событие сыграло значительную роль. Судя по воспоминаниям Нины Берберовой, Горький на премию некоторое время рассчитывал, и его возвращение в СССР отчасти было связано с тем, что расчеты эти не оправдались.
В эмиграции присуждение Нобелевской премии Бунину было воспринято неоднозначно. Так, Марина Цветаева писала в связи с этим: «Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться – изъявить протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее – Горький. Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи. Но – так как это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому… Впрочем, третий кандидат был Мережковский, и он также несомненно больше заслуживает Нобеля, чем Бунин, ибо если Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи, то Мережковский – эпоха концаэпохи, и влияние его в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого,вчистую, влияния ни там, ни здесь не было. А “Посл<едние> новости”, сравнивавшие его стиль с толстовским (точно дело в “стиле”, т. е. пере, которым пишешь), сравнивая в ущербТолстому, – просто позорны. Обо всем этом, конечно, приходится молчать».
Нобелевская премия была куда нужнее Бунину, чем Горькому. Горький имел выбор: остаться за границей или уехать в СССР. До самого последнего момента, до отъезда в СССР в 1933 году, он колебался в этом выборе, с 1928 по 1933 год фактически жил «на два дома», зиму и осень проводя в Сорренто. У Бунина такого выбора не было.
Судьба расставила всё по своим местам. Горький, с его неуемной жаждой деятельности, стал тем, кем он стал: вождем и узником одновременно. Бунин, с его стремлением к свободе, самосохранению, получив премию, приобрел материальную передышку, а самое главное – мировое признание.
Бунин, «Записи»:
«9 ноября 1933 года, старый добрый Прованс, старый добрый Грасс, где я почти безвыездно провел целых десять лет жизни, тихий, теплый, серенький день поздней осени…
Такие дни никогда не располагают к работе. Всё же, как всегда, я с утра за письменным столом. Сажусь за него и после завтрака. Но, поглядев в окно и видя, что собирается дождь, чувствую: нет, не могу. Нынче в синема дневное представление – пойду в синема.
Спускаясь с горы, на которой стоит Бельведер, в город, гляжу на далекие Канны, на чуть видное в такие дни море, на туманные хребты Эстреля и ловлю себя на мысли: “Может быть, как раз сейчас где-то там, на другом краю Европы, решается и моя судьба…”
В синема я, однако, забываю о Стокгольме.
Когда, после антракта, начинается какая-то веселая глупость под названием “Бэби”, смотрю на экран с особенным интересом: играет хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Но вот в темноте возле меня какой-то осторожный шум, потом свет ручного фонарика и кто-то трогает меня за плечо и торжественно и взволнованно говорит вполголоса:
– Телефон из Стокгольма…
И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь».
День шестой: дружба-вражда
Мне всегда казалось, что наша дружба или вражда не есть только наше личное дело.