Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти
Шрифт:
Насчет нового раскола некругло у Вас выходит. С одной стороны, оба – нигилисты (и “славянские анархисты” – э, батенька, да неславянские европейцы во времена вроде нашего дрались, ругались и раскалывались во сто раз почище!), а с другой, раскол будет не менее глубок, чем у большевиков и меньшевиков. Ежели дело в “нигилизме” “ершей”, в малограмотности и пр. кое-кого, не верящего в то, что он пишет, и т. п., – тогда, значит, не глубок раскол, и даже не раскол. А ежели глубже раскол, чем большевики и меньшевики, – значит, дело не в нигилизме и не в неверящих в свои писания писателях. Некругло выходит, ей-ей! Ошибаетесь Вы насчет теперешнего
Но что это за газетина такая? И что это за фракционеры, которые называют ее «скучнейшей, малограмотной, никому не нужной, в пролетариат и социализм не верящей»? Ленин настолько зол, что не стесняется признаться Горькому, что пользуется наушничеством «Лядова и др.», которые уже донесли мнение Горького о «Пролетарии». Он не спорит с Горьким. Выкрикивает какие-то слова, из которых можно понять одно: или я, или никто! или со мной, или ни с кем!
Встреча с Лениным на Капри все-таки состоялась. Горький Ленина «дожал». Да и неприлично уже было отказывать «великому писателю». Тем более писателю, который написал произведение («Мать»), где изобразил большевистских сектантов святыми. Который создал для них новое «евангелие».
В очерке Горького о Ленине эта встреча описана в смягченных тонах. Но и здесь можно почувствовать леденящее дыхание сектантства.
«После Парижа мы встретились на Капри. Тут у меня осталось очень странное впечатление: как будто Владимир Ильич был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях.
Один Ильич, как только я встретил его на пристани, тотчас же решительно заявил мне:
– Я знаю, вы, Алексей Максимович, все-таки надеетесь на возможность примирения с махистами, хотя я вас предупреждал в письме: это – невозможно! Так уж вы не делайте никаких попыток.
По дороге на квартиру ко мне и там я пробовал объяснить ему, что он не совсем прав: у меня не было намерения примирять философские распри, кстати – не очень понятные мне. К тому же я, от юности, заражен недоверием ко всякой философии, а причиной этого недоверия служило и служит разноречие философии с моим личным, “субъективным” опытом: для меня мир только что начинался, “становился”, а философия шлепала его по голове и совершенно неуместно, несвоевременно спрашивала: “Куда идешь? Зачем идешь? Почему – думаешь?” Некоторые же философы просто и строго командовали: “Стой!”
Кроме того, я уже знал, что философия, как женщина, может быть очень некрасивой, даже уродливой, но одета настолько ловко и убедительно, что ее можно принять за красавицу. Это рассмешило Владимира Ильича.
– Ну, это – юмористика, – сказал он. – А что мир только начинается, становится – хорошо! Над этим вы подумайте серьезно, отсюда вы придете, куда вам давно следует прийти.
Затем я сказал ему, что А. А. Богданов, А. В. Луначарский, В. А. Базаров – в моих глазах крупные люди, отлично, всесторонне образованные, в партии я не встречал равных им.
– Допустим. Ну, и что же отсюда следует?
– В конце концов, я считаю их людьми одной цели, а единство цели, понятое и осознанное глубоко, должно бы стереть, уничтожить философические противоречия…
– Значит – все-таки надежда на примирение жива? Это – зря, – сказал он. – Гоните ее прочь и как можно дальше, дружески советую вам! Плеханов – тоже, по-вашему, человек одной цели, а вот я – между нами – думаю, что он – совсем другой цели, хотя и материалист,
Затем он азартно играл с Богдановым в шахматы и, проигрывая, сердился, даже унывал, как-то по-детски. Замечательно: даже и это детское уныние, так же как его удивительный смех, – не нарушали целостной слитности его характера.
Был на Капри другой Ленин – прекрасный товарищ, веселый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям.
Был в нем некий магнетизм, который притягивал к нему сердца и симпатии людей труда. Он не говорил по-итальянски, но рыбаки Капри, видевшие и Шаляпина и немало других крупных русских людей, каким-то чутьем сразу выделили Ленина на особое место. Обаятелен был его смех – “задушевный” смех человека, который, прекрасно умея видеть неуклюжесть людской глупости и акробатические хитрости разума, умел наслаждаться и детской наивностью “простых сердец”.
Старый рыбак, Джиованни Спадаро, сказал о нем:
– Так смеяться может только честный человек».
В письмах к Богданову Горький признавался, что он любитЛенина. А в очерке о Ленине он утверждает, что и Богданов в Ленина был просто влюблен. Между тем, вот образец разговора Ленина с Богдановым:
«– Шопенгауэр говорит: “Кто ясно мыслит – ясно излагает”, я думаю, что лучше этого он ничего не сказал. Вы, товарищ Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трех фразах, что дает рабочему классу ваша “подстановка” и почему махизм – революционнее марксизма?
Богданов пробовал объяснять, но он говорил действительно неясно и многословно.
– Бросьте, – советовал Владимир Ильич. – Кто-то, кажется – Жорес, сказал: “Лучше говорить правду, чем быть министром”, я бы прибавил: и махистом».
Богданов говорил многословно, потому что Богданов, в отличие от Ленина, был реальным философом, автором трехтомного труда «Эмпириомонизм», нескольких книг по философии и множества статей. Горький, эрудиция которого многих поражала, был восхищен познаниями Богданова в философии. Ленин ничего не говорит от себя, но рубит фразы так, словно он единственный обладатель абсолютной истины. Таковым он себя и считал, и этой истиной был марксизм. Богданов был ищущимматериалистом. Марксизм не был для него догмой. Богданов искал новые пути в материалистической философии. И вот это-то сектанта Ленина и злило в Богданове. Потому что если кто-то начинает искать, вся пирамида секты может рухнуть.
Так, может, Горький лгал, когда писал о любви к Ленину? Нет. Настоящий вождь тем и отличается, что умеет влюблять в себя людей. Чем? А вот своей цельностью, аскетизмом, беспредельной преданностью секте. Наконец, особенным магнетизмом, о котором неслучайно пишет Горький. Думается, Ленин завораживал Горького именно этим, хотя его сектантство он распознал мгновенно.
Горький не остался в долгу у Ленина за отклонение статьи «Разрушение личности». Книга «Материализм и эмпириокритицизм», предложенная издательству «Знание», по настоятельному письму Горького к Пятницкому была отвергнута так же, как Ленин отверг статью Горького. Книга целиком была посвящена критике «махизма», критике Богданова отводилась отдельная глава. И хотя имя самого Горького в ней ни разу не было упомянуто, цель книги была понятна.