Страсти по Матфею
Шрифт:
— Вы так бережно держите поднос, что кажется, несёте не кофе, а... у вас никогда не было чувства: вы что-то ищете — что-то неясное, но необходимое — ищете, ищете и вдруг нашли?
Она замирает, руки чуть дрожат, и, кажется, чуть дрожат и глаза... серые глаза и нежно-белая шея в разрезе олимпийки; и упавшая на лоб прядь; и это движение головой...
— Наверное, я никогда не искала как следует... А если находила, то не понимала, что нашлось... У меня не было того, о чём вы говорите.
— А у меня было. То есть, — лёгкая усмешка, — есть. И обязан этим я вам.
Растеряна. И как! И этот холодок в глазах — реакция на грубость натиска, сейчас она скажет что-нибудь вроде: “Ну зачем же...” или: “Не надо так...”
— Я обязан
Сказано в самое время. Господи, а она-то подумала! Ей уже неловко за себя — за то, что она так подумала (читать в этих глазах — просто забава). Счесть его способным на столь примитивное заигрывание — она виновата, взволнована: в таком состоянии она не может молчать. Ну что вы (даже покраснела), достать пластинку — такая мелочь (это надо понять как извинение), другое дело — помочь чем-то действительно существенным... У них в школе есть девочка: врачи сказали, её невозможно научить ни читать, ни писать, но педагоги занимались с ней три года и всё-таки научили... Вот это не мелочь: когда об этом думаешь, кажется — глаза её подёргиваются влагой — кажется, не зря живёшь на свете... Девочка подарила ей самое дорогое... она вскакивает и, присев перед комодом, извлекает из нижнего ящика испещрённую каракулями тетрадку. Какой трепет — поразительно! Она действительно необычна, эта Марина Сергеевна... Вот, пусть он прочтёт: “Я очень рада”. Как мило, правда? Разумеется! Это так трогательно! Так прекрасно! Подарить человеку зрение...
— Грамотность.
— Да, да, конечно. Эта девочка обрела дар слова... это такое (ты опускаешь слово “оружие”), это такое сокровище! да что там, по сравнению с этим даром, сокровища!.. — ты тоже, кхе-кхе, взволнован, вскакиваешь с кресла, в котором так любила сидеть бабушка. — И всё это благодаря вам, Марина Сергеевна! Жизнь ради этого — это же...
Вы говорите, говорите, перебивая друг друга: дарить детям счастье общения! спасать для общества тружеников! О!.. Ты виртуозно жонглируешь словами, они, словно молоки на сковородке, сверкают в масле и румянятся. И шипят.
Потом вы, притихшие, непрестанно обмениваясь взглядами, слушаете Баха. Ещё кофе? Полчашки, если можно... А торт такой вкусный! В самом деле? Я очень рад. Очень рад, Марина, что угодил... А этот комод — антикварная вещь! О, вам нравится, да? Он такой безалаберно-живописный! Разумеется. Живописный. Очень. Наверно, тоже от бабушки? Ну, конечно!
Длинный рассказ о бабушке; ещё пластинка — джаз; ещё кусочек торта. Вздох. Как жаль, но ты, кажется, засиделся... Поблагодарить — изящно, даже пылко — за всё поблагодарить.
— Мариночка, столько тепла, сколько тут у вас, за какой-то час...
— Ну что вы, какое тепло...
— Когда постоянно на сквозняках, когда хронически зябко, то такой вот час... извините!
Пауза. Ты одеваешься, ты отрешён, тебя мучит то, что внутри. И уже с порога, очень тихо: если ты попросишь позволения как-нибудь ещё послушать Баха, это не будет нахальством?
— Нет.
Теперь ты хорошо знаешь, о чём говорить в следующий визит.
Её работа — терпеливейшая, благороднейшая — разбивать лёд отъединённости: для этого нужен особый дар! Нет-нет, пусть она не спорит, он знает по себе — вот он, здоровый, не лишённый, так сказать, обаяния, вполне, хм, владеющий словом, бессилен перед отъединённостью. Между ним и сыном, умным красивым подростком — ледок. И жена — образованный порядочный человек, но... За всю их совместную жизнь — благополучную внешне — они так и не перешагнули разделяющего их барьера...
Стравинский. Джаз. Блюзы. Проигрыватель изнывает под сурдинку, а ты всё говоришь... Глаза её трепетно распахнуты. Может, перед кофе он поужинает с ней? Есть селёдка. Сейчас она поджарит картошку, да?.. Спасибо. С удовольствием. И с удовольствием поможешь почистить картошку.
Ты в кухне. Впервые в кухне, где проведёшь потом столько часов, облокотясь на подоконник...
Ничего,
Её глаза. Не надо! пожалуйста, не надо так волноваться, Евгений... А за окном — пусть он глянет на фонарь — так красиво падает снег! А снег падает действительно красиво. Скоро он уйдёт туда, в снег. В ночь. В отчаяние.
Евгений, не надо так, слышите... пожалуйста! Да-да, разумеется, он не будет больше говорить. Но он действительно уходит в безысходность... Отрешившись, ты медленно идёшь в комнату; верхний свет выключен.
— В безысходность.
— Евгений...
Она, приблизившись, чуть отстраняется. Эта прядь поперёк лба. Ладони, касающиеся её плеч. Ладони, скользящие по лопаткам... Не надо... Она мягко пытается высвободиться — раз, второй... ладони, ладони... надо задёрнуть шторы — за ними так красиво падает снег.
А селёдка была просто замечательная. И картошка в самый раз.
И снег ещё много раз так же красиво падал за этим окном...
Мариночка, ты не всегда... жила одна? Не всегда. Пауза. Блюз уснул — проигрыватель отключился, заласкав пластинку. Она была замужем. Меньше полугода. Он очень пил. В сущности, он очень несчастный, больной человек, а она тогда была молода, вспыльчива... Вот у её подруги сейчас такое же положение, но там муж, негодяй, ещё и подымает на Валечку руку. И всё же, когда Валя приходит и они тут сидят и обе плачут, она советует не спешить с разводом, держаться — ведь у них ребёнок, изумительно способный мальчуган. И восторг — раздражающий восторг — по поводу способностей чужого ребёнка.
— Я сама так мучительно переживала, когда папа с мамой разошлись... По воскресеньям меня отпускали к папе. Когда надо было от него уходить, а он оставался со своей новой семьёй... кошмар! ревновала ужасно!..
Ты тоже мог бы сказать, как переживал, когда разошлись твои родители, мог бы сказать, что ты до сих пор не простил им той снящейся квартиры с дверями-великанами.
— Мариночка, это дичайший наив — принимать столь близко чужие ситуации. У каждого своя ситуация, и...
Её глаза тебя останавливают, мягкие, чуть улыбающиеся — улыбающиеся не тебе, — опять ты встречаешь в их зазеркалье, таком глубоком, пожалуй, даже чересчур глубоком, что-то закрытое для твоего понимания, явственно чувствуешь какую-то иную Марину Сергеевну. Она здесь. И она далеко от тебя. Очень. Это заставляет напрячься. Хотя тепло постели, казалось бы, должно лишь, усыпляя, баюкать.
— Мариночка, эта непосредственность в тебе... так мила!.. Я это назвал наивом, прости, потому что, когда я это замечаю в себе, я именно так и называю: и без того трудновато, и без того издёрган, а тут ещё это сопереживание!.. И рад бы освободиться, но попробуй, если оно у тебя в натуре...
Каскад слов. Она уже не улетает, она ближе, ближе. Ну, уловляй же!
— Ро... родная, да?.. Скажи мне самое-самое... из сердца!
— Это нужно тебе?
Молча, ласково провести ладонью по её щеке, шее, груди.