Страсти
Шрифт:
– Ужасно. Бедняга отходит, а вы пьете кофе. А эти амбалы спорят, какой гроб ему купят родственники - с обивкой или нет. Я этого не вынесу.
– Вынесешь, - сказал доктор.
– У тебя воображения не хватит представить, сколько всего может вынести человек.
– Он встал и расправил плечи, широко зевнул. Размеренным шагом прошелся по комнате.
– Выпиши ему свидетельство о смерти, - сказал он сестре. И не принимай все так близко к сердцу. Выпей валерьянки или брому, в общем, выпей чего-нибудь.
– Ладно, - сказала она упавшим голосом. Вид у нее был довольно жалкий: губы кривились, как у ребенка, готового вот-вот разразиться безудержным плачем, под глазами обозначились темные круги. В ее поникших плечах, в склоненной над столом шее, в руках притаилась усталость. Внезапно она подняла голову.
– Неужели так много?
– Что?
– Так много можно вынести?
– Тебе сколько лет?
– Двадцать.
– Вот поэтому ты и спрашиваешь.
– А когда человек перестает удивляться?
– Никогда.
– Так зачем все это?
–
Зазвенел звонок: на доске вызовов выскочила циферка три. Сестра встряхнула головой, как человек, внезапно вырванный из сна, и тяжело поднялась.
– Из третьей кто-то вызывает, - сказала она.
– Мне надо идти.
– Иди. Как-нибудь переживу.
Сестра вышла, покачивая всем своим тяжелым, крепко сбитым телом. Он посмотрел ей вслед и подумал: «Ничего не выйдет, дорогуша. Ни-че-го, хоть бы таким манером по звездам ходила. Все правда: у тебя невысокий лобик, короткий вздернутый носик, тяжелые веки и крупный рот, и плоский живот, позволяющий тебе так красиво ступать, и взгляд твой обещает так много, когда ты смотришь своими коровьими глазами, и ты так замечательно пахнешь, словно булочки, только что доставленные из пекарни, и запах этот даже здесь, среди этого паскудства, перебивает все другие запахи. Но в этом деле ты как пить дать еще несмышленыш. О таких, как ты мечтают, школяры в старших классах, и я тоже мечтал до поры до времени, пока не встретил такую, как ты - с такими же глазами и так же пахнущую. Бедные пышнотелые коровы. Мало того, что лежите колодой, так еще рожать вам приходится в страшных муках, тогда как худышки - в базарный день гроша ломаного никто бы за них не дал - любят и рожают как птицы».
Доктор подошел к окну и снова прижался лбом к стеклу. Он всегда так делал, когда чувствовал себя окончательно вымотанным во время ночных дежурств, когда казалось, еще минута - и он плюхнется на пол, как тряпичная кукла, которую выронил ребенок За окном густела звенящая От мороза ночь. Месяц спустился ниже и метался по крышам; над колокольней костела дрожала в морозной мгле Большая Медведица.
Доктор повернул голову и посмотрел на койку, где только что умер человек. Кровать уже была застлана чистой простыней, белой и холодной. «Немного же от тебя осталось, - подумал доктор и горько усмехнулся.
– Вот, значит, как, чертов ты Вертер, всего ничего. А если бы ты мог знать наперед, что это будет так выглядеть, решился бы ты на такой шаг? Своей избраннице ты сотворил колоссальную рекламу - то-то радости ей будет по ночам; она станет рассказывать про тебя каждому своему приятелю - не ради всякой женщины травятся газом; она будет рассказывать о тебе даже в моменты оргазма, говенный ты Вертер из провинциального городка, а я, хоть мы и дружили с тобой пять лет, не в состоянии думать сейчас ни о чем другом, как только о том, что дьявольски хочется спать; и нет мне никакого дела до разговоров, сплетен, презрения и жалости, которые после тебя остались. Единственное, что я могу тебе пообещать: я заставлю- таки немного покричать твою Лотту, когда буду делать ей выскабливание. Теперь аборты разрешены, и мне незачем заглушать ее крики, давая маску с наркозом. Думал ли ты об этом? Чуток сплетен. Чуток воспоминаний, в которых ты непременно будешь другим, чем в жизни. Но обещаю тебе, - я приложу максимум усилий, чтоб поскорей все забыть. А тебе приходило такое в голову, дорогой мой Вертер?»
В комнату вошла сестра.
– Старичок, седой такой, лежит у окна в третьей палате,- жалуется, что не может помочиться. Что ему посоветовать?
– Спроси, сколько ему лет. Потом придешь и скажешь мне.
Сестра вышла. Он снова заходил по комнате, упрямо меряя ее по диагонали твердым шагом. Потом подошел к застекленному шкафчику с тускло поблескивающими никелированными инструментами, привалился к нему плечом и, стоя так, продолжил свой мысленный разговор с умершим: «Так-то, мой бедный Вертер. Интересно, каким образом ей это удалось? Ревность? Обман? Изводила тебя чем-то, о чем я не знаю и мне уже никогда не догадаться? Почему ты раньше этого не сделал? Несколько лет назад, когда мы оба были моложе? Все прекрасные порывы молодости потом кажутся просто глупостью. Ничего не поделаешь, золотой мой. Мы этим переболели, и я, и ты. И говорю я с тобой сейчас как мертвец с мертвецом. Но все-таки, чем она взяла тебя? Хотелось бы знать, какие такие страсти она в тебе разбудила? Может, я чего-то не знаю? Ох, страсти. Красивое слово. А что такое страсть? Что она означает? Пять лет назад, приехав в эту дыру, я был совсем другим. Иначе думал, чувствовал, говорил. Не догадывался, что кроме злости и отчаяния от жизни ждать нечего. Бродил по грязным улочкам и мечтал, как этот городок будет выглядеть через двадцать лет. Мысленно возводил дома, прокладывал новые улицы, строил стадионы, парки, школы, музеи и общественные туалеты. Сносил костелы, крушил распивочные и строил трудовые лагеря для алкоголиков; я собирал с неба звезды и рассеивал ими тьму ради всех и каждого в отдельности. Мне до всего было дело. Как ты думаешь: может это иметь что-то общее со страстью?»
– Доктор, - сказала сестра, входя в комнату.
– Он говорит, ему шестьдесят два года.
– Кто?
– очнувшись от задумчивости, рассеянно спросил доктор.
– Ну, старичок, который жалуется, что он не может помочиться.
– Ну и что?
– Он сказал, ему шестьдесят два.
– Скажи ему, свое он уже отписал. Пускай не морочит голову.
Девушка снова вышла. В воздухе стоял густой запах дезинфекции; раздражали тишина и яркий свет. Монотонно тикали часы.
– выскабливание. На обед - рубцы с картофельным пюре. Здися хватил удар - кровоизлияние в мозг, жаль мужика, хороший был человек; в больнице батареи чуть теплые - схватил насморк, в пух и прах разругался с Антеком, в больнице интриги и подлость, в городе - интриги и подлость, в мире - интриги и подлость, в «Астории», что на рыночной площади, - интриги и подлость, на матче «Авангарда» из Бобежиц с «Энтузиазмом» из Кугно - интриги и подлость, жена Вацека - выскабливание, Дзюня симулирует беременность, на обед вчера был вкусный бигос, меня исключили из партии, сломался радиоприемник, черт с ним, с приемником, в больнице не хватает инструментов, четыре дня кряду лил дождь, хозяйский сынок невыносим - сущий дьяволенок, евреи снова воюют с арабами - видно, у тех и других отвратительные характеры, у Владека несет изо рта, Апфельбаум сменил фамилию - теперь он Святослав Каминский, жена Вацека - выскабливание, вчера слегка перебрал, сегодня в клубе профсобрание, а потом лекция «Завоевание человеком космоса», идет снег, светит солнце, тридцать градусов мороза - с ума сойти, на реке встал лед. О-хо-хо, этот Вацек, рубцы с картофельным пюре, рубцы без картофельного пюре. Поляки - народ трагический, поляки - народ прекрасный, евреи воюют с арабами, жена Вацека, Вацекова жена, с ней все кончено - сколько можно. «Аркадию» переименовали в «Полонию», в этом году зима будет суровая…»
– Доктор, - сказала сестра, - вы собираетесь ему спускать мочу?
– Подождем еще немного. На всякий случай подготовь что требуется. И не стоит за него молиться - на пользу ему это не пойдет.
Послышалось звяканье инструментов.
«Да, - сказал он себя.
– А сейчас? Сейчас - как? Ты снова чувствуешь себя обманутым? Как и я? Как и остальные? Неужто и теперь, когда вокруг покой и тишина, ты все еще думаешь, что жизнь тебя обманула? А может, навечно закрывая глаза, ты уже знал, почему все так получилось? Знал, почему во мне так мало веры, надежды, совести, терпения? Возможно, пришел такой момент, когда ты понял все? Почему я скатился, стал ничтожеством, отчего у меня недостало сил дождаться лучших времен? Почему я от всех отвернулся и все отвернулись от меня? Почему живу без веры, без любви? И решусь ли когда-нибудь на то, что сделал ты? Будь ты проклят, чертов сукин сын. Знал бы ты, как я тебе завидую и готов поменяться с тобой местами! Как бы я хотел, чтобы завтра утром это ты проснулся, прочитал свежую газету, и пошел на работу и выслушивал бы жалобы больных - и никакой любви, никаких желаний, кроме одного - поскорей бы закончился день и можно было заснуть, ничего не чувствовать, не размышлять, не вспоминать о прежнем, не мучить себя всем этим, забыть о совести и не думать о том, что собирался чего-то добиться и не добился, и, наверное, ничего уже не добьешься, потому как устал, чертовски устал; а хотелось бы как раньше, хотелось бы во что-то верить, еще раз во что-то поверить; и наконец осознать, какой свиньей стал, что конченый ты человек и ничего никому уже не сможешь дать, потому что на удивление мало в тебе оказалось веры и сил. Неужели ты все еще чувствуешь себя обманутым? От всего этого тебя избавила твоя страстная, злая любовь, глупый ты, засраный Вертер. Отдаешь ли ты себе в этом отчет? Неужели ты думаешь, я кому-нибудь скажу, что именно поэтому ты покончил с собой? Я тебя слишком любил, старик. Городишко у нас маленький, страшно маленький. А мы, люди, чересчур плохо понимаем друг друга. Ты ведь не хочешь, чтоб теперь стали копаться в твоей жизни? Сплетничать. Издеваться. Строить догадки. Ни к чему это, мой дорогой. Тебе это совершенно ни к чему…»
И вдруг его затрясло. Страх точно стальным ледяным обручем стиснул голову. Он обвел взглядом белую комнату; посмотрел на часы, на шкафчик с инструментами, на окно, в которое бился ветер, на белую, без единой складочки застланную кровать и почувствовал, что через минуту с ним произойдет что-то непостижимое. Сердце внезапно сдавило, и он ощущал, как оно судорожно сжимается, съеживается, становится слабее и меньше. С трудом переставляя ноги, он подошел к койке и сел, прикрыв глаза.
– У меня все готово, доктор, - сказала сестра.
Он открыл глаза. Она стояла и смотрела на него.
– Иди сюда, - сказал он.
– Что?
– Иди сюда, - повторил он.
Она пристально поглядела на него и села рядом; он дрожал всем телом, как человек до крайности возбужденный, и это ее обрадовало.
– Я не думал, что ты такая, - сказал он после всего.
– У таких женщин, как ты, внешность обманчива.
– Хорошо было?
– Да. Очень хорошо.
– Ужасно, правда, что на этой самой кровати.
– Я об этом даже не думал. Мне было хорошо, и точка.
– Никак не пойму, зачем он это сделал.
– Я тебе скажу, только ты никому не рассказывай.
– Никому не расскажу.
– Он был бухгалтером в одной фирме. Проворовался. В один прекрасный день взял денег из кассы; поехал и пропил все с девками. Об этом узнали. Он так поступил от страха.
Сестра вздохнула.
– Люди делают такие глупости, - произнесла она.
– Кончают с собой черт-те из-за чего. Одному денег не хватает, другой вылетел с работы, третьего откуда-то там выгнали, а позавчера, говорят, какой-то старикан потерял месячный проездной и так осерчал, что с горя напился и полоснул себя бритвой по горлу. К чертям собачьим, надоело.