Страстная седмица
Шрифт:
— Да, — вздохнула старуха.
Семен посмотрел на Петра Ивановича. Ощутил вдруг тоску по его улыбке, словно плавающей в воздухе, действующей как масло на ожог.
Затрещал телефон. Семен снял трубку, буркнул что-то и повесил ее. Заворчал:
— Черт! Опять тащись…
— Что? Ты же свободен сегодня.
— Пятеро вдруг уволились, плавка срывается.
— Да ну…
— Обычно осенью сбегают: грибы собирают да орехи бьют. Эти же весной…
— Не впадай в истерику, — приказала старуха. — Образуется.
Семен пошел в кухню, сделал бутерброд с сыром, завернул его в газету, сунул в карман фляжку с чаем и ушел.
Старуха прилегла на узенькую кушетку. Ей больше не хотелось говорить. «Полежим, подумаем… Раз актриса беременна, а сама по молодости лет не знает… Нет, ерунда! Не верю в наивность современных девушек. По-моему, девушки наивными и не бывали. На что нас давила работа и учеба, на что мы были захвачены стройкой, но чтоб забеременеть и не заметить этого? Нет и нет! А сейчас любая девчонка поучит меня, старуху».
— Положим, она беременна от Виктора, и это я установлю, — бормотала старуха. И поправляла себя: — Постой, постой, ты не учитываешь дополнительный фактор. Какой? Думаешь, она колеблется в своем призвании, актрисой быть или женой? Это исключено, только актрисой, я думаю. Может быть, ее работа целиком засосала? Ерунда! Не видела я такой работы, которая засосала бы женщину так, чтоб она забыла о себе как о женщине. Надо продумать, надо думать… Может, она любит парня? А с режиссером просто было веяние, дурь, острое воспаление честолюбия? Помрачение, заскок? Ерунду городишь, — оборвала себя Марья Семеновна. — Я думаю, что она сама толком себя не знает. Артистическая карьера? Это же нервы, у нее и задержки менструации наверняка бывали. Ну, психует, а тут надо с мужчиной рвать, которого любила. Может, и беременность проглядела, а уж опытные старухи… Нет, что-то сложно.
Она смотрела на плавающее в небе красное облачко, освещенное солнцем. Небо уже гасло, наступала ночь, а оно горит и горит. Дает знак?
Но тут подошел Тигрик и стал рвать кушетку когтями, требовать себе еду. Аппетит он не терял в любых условиях, даже проживая в чужой, незнакомой квартире.
6
Таня решила: пришло счастливое время отказаться от зимнего пальто, от лисьей шапки, похожей на маньчжурскую папаху времен японской войны. Но и жаль было, сидело это ловко, хорошо. Одетая так, в папаху, Таня казалась выше режиссера, хотя он вообще-то был не ниже ее. Как и она, был сильный той сыромятной силой, которая выражается не в возможности поднять, свалить, а скорее в умении вынести все, что падает, обваливается, старается задавить. В возможности обернуться и выкрутиться. Эта же ременная упругость была в его характере, что позволило ему стать-таки режиссером. Пока он был на подхвате, режиссером-затычкой на время отдыха или болезни ведущих режиссеров театра. Попробуй, прояви себя. Но он потихоньку уже сколачивал свой, хорошо рассчитанный им коллектив, были избраны актеры и актрисы, совсем молодые, он вбивал в них те мысли, которые казались старикам заумными, но так хорошо принимались молодыми зрителями. Вот одна из них. В спектакле самое главное — ритм, синкопированный ритм, сходный с грубым коитусом, неистовым, жадным, дикарским. Он это даже опробовал на сцене, получив выговор, но и шумные овации юнцов. Конечно, это ерунда, их овации, но они еще и вырастут, вызреют. Это, был уверен он, возьмет зрителя; его расчет — на подспудное, спрятанное в каждом. Затем — осерьезненье, а также немного сатанизма, а далее, завоевав имя, можно идти хоть в классику, в строгость, конечно, немного поперечную традиции. Поэтому даже опытные старые актеры уже делали ему «закидоны» и частенько приглашали на чай. Он почувствовал теперь, что рано или поздно будет главным режиссером именно здесь, а не в другом месте. Лишь бы не споткнуться. И когда он с друзьями по ГИТИСу обсуждал тему, лучше ли быть главрежем в сибирском городе, нежели режиссером-затычкой в Москве, он говорил: «Лучше быть первым в деревне» и отвергал приглашения московских друзей. В мечтах он уже видел весь актерский коллектив театра перетасованным, и все в нем имели свои места, и Таня тоже. Он не расходился в оценке ее возможностей с теперешним главным режиссером: Таня рождена для третьестепенных ролей, талант ее маленький, а голосок карманный. «Странно, — даже думалось ему. — Карманные данные при такой отличной фактуре и таком характере». Он колебался: вести ее вперед или нет? Жениться на ней можно, а вот ставку делать на нее нельзя, она не будет примой. А ежели быть до конца умным, как арифмометр, то надо жениться на отличной актрисе. Это и опора, и таран, и спасательный круг на случай провала. Ведь не одного режиссера поддерживала жена, как не одну жену терпели в труппе из-за режиссера. Но Таня так мила…
— Я не советую тебе идти в больницу, — говорил он. — И не вбивай себе в голову, что ты виновата… Он застал меня? Это была твоя добрая воля, и, возможно, все у нас разовьется в глубокие, в большие отношения. Мне кажется, в нас что-то назревает. А тот, согласись, только проходной персонаж в твоей жизни, и должен был понимать…
— Замолчи, — сказала Таня.
— Но согласись, ты поступаешь неразумно. Сначала отшила парня, потому что появился я. Или думаешь, что выгодно идти замуж за режиссера? Я тебе сразу говорю: ты на первых ролях не будешь. Никогда.
— Так, так… Дальше?
— У тебя свое амплуа. Но лезть с твоим голосом вперед нельзя.
— Иди-ка ты домой, — рассердилась Таня.
— Не хочешь слушать, — сказал режиссер, — не буду говорить. Но тебя оставлять этому сосунку я не намерен.
И пошел — сзади, сгорбившись, всунув руки в карманы курточки.
Таня шла впереди. На душе у нее было скверно. На вечере, в клубе, она получила записку, долго пыталась узнать номер больницы, где лежит Виктор, и позвонила к нему домой. Отозвался старческий голос, не то мужской, не то женский, даже не разберешь. Голос спросил, кто звонит, и Таня неосторожно сказала. Трубку повесили. Значит, они все знают. Таня позвонила на завод, в отдел кадров, там ей и сказали номер больницы. Сейчас она подходила к ней и видела белое, освещенное вечерним кирпичным солнцем здание. Железная ограда, железная крыша, даже тротуар из железных толстых плит. «Бог знает, сколько железа в этом городе, оттого и люди здесь все тяжелые и упорные».
Мимо проезжали санитарные машины. Не часто: больница из тех, куда везли лишь тяжелых больных. Таня думала: зачем она шла? Спросят, кто она. Соврать, что невеста, тогда бы пустили. Но как такое сказать? Это было можно сказать неделю, день назад, но только не сейчас, ей и не выговорить.
В больнице все получилось так, как предсказывал ей Михаил. Никто с ней не разговаривал. Она было сунулась к сестрам — те отшили ее. Вызвала дежурного врача — он обшарил ее глазами, но, пожав плечами, сказал:
— О вас родственники не говорили, пустить не могу. Да и не к чему идти, он без сознания.
— Я пойду жаловаться к главному врачу, — сказала Таня. — Пожалуюсь.
— Пожалуйста, — разрешил врач, интересный брюнет, высокий и стройный.
Таня прошла к главному врачу, весьма занятому человеку, судя по количеству бумаг на столе. Он встретил ее ласково, сказал, что знает ее как актрису и рад сделать для нее все, все, все… Даже сбежать из дому. Но только не пустить в палату. Во-первых, к чему? Парень не женат. А ежели вы невеста, то смотреть на парня совсем не надо.
— Он выживет?
— И этого я сказать не могу… — главный врач стал опять перебирать бумаги, нашел какую-то и заглянул. Насупился, читая ее. По-видимому, мыслями он был уже далеко. — Обратитесь к родственникам, — посоветовал он.
Таня шла. Что сделать? Ей хотелось как следует устать. Режиссер тащился сзади. Возвращаясь, они прошли заводской площадью (больница была поблизости от завода). Смеркалось. Окна завода светились огнями, адски пахло серной гарью. Завод походил на что-то выпершее, поднятое вдруг некими чуждыми, гномическими силами из земли. Он был железный, и вокруг железо: ворота и столбы, и опять железные плиты.
Да, гномические силы подняли все это на поверхность земли, чтобы ковать новый железный мир. И Виктор тоже работал для этого.
И Тане вдруг стало страшно. Но режиссер оживился, он даже засмеялся, заговорил:
— Понял, понял.
— Что?
— Мне пора взяться за мюзикл на рабочую тему. Я напишу сценарий, кто-нибудь из стоящих композиторов сочинит музыку. Ха-ха, это идея!
Виктор лежит без сознания, этот носится с идеями. Он виноват, ежели разобраться. И Таня, ошеломив себя, мерзко выругалась, в отчаянии крикнув ему: