Стратегическая необходимость

Бессонов Алексей Игоревич

Всюду, куда ни глянь, стояли недвижные черные фигуры с круглыми безликими головами. Их были сотни, они заполнили всю площадь. Двое или трое воинов, издав крик отчаяния, рванули с плеч свои ружья – и тотчас же рухнули на камни, забрызгав кровью своих товарищей. Оба вождя ошарашено крутили головами, но везде, везде было одно и то же: громадные люди в гладких черных одеждах. Вдруг ряд чужаков раздался, и к плясунам приблизился высокий человек, за спиной которого висел длинный, почти до пят, плащ, подбитый алым. На боку у него был меч в черных с золотом ножнах. Он легко, словно ребенка, отодвинул в сторону крепкого молодого воина, попытавшегося заступить ему путь, – тот едва дорос ему до плеча, и неожиданно для всех обеими руками схватил вождей за бороды.

Старшего

из вождей знали как человека, не ведающего страха. Он родился под кровом прославленного охотника, державшего у своего ложа семерых жен, которые принесли ему множество сыновей. Вождь был старшим из них. Остальных своих братьев он убил в тот день, когда их отец отправился на вечную охоту за облака, в тучные земли далеких предков. Он вырос самым сильным и самым безжалостным. Он видел черных людей далеко в горах; они были слабы и неповоротливы, они сами боялись своего могучего оружия, и он убивал их, смеясь всякий раз, когда этим безбородым и ничтожным все же удавалось подстрелить кого-нибудь из его охотников. Хороший охотник никогда не позволит, чтобы его убила дичь, а плохим не место среди гор: таков закон. Но сейчас, скосив глаза вниз и посмотрев на черные пальцы, вцепившиеся в его бороду, вождь вдруг ощутил, как подгибаются колени, а по ляжкам течет что-то горячее. Черный человек, держащий его, ничем не походил на тех безбородых, что встречались ему раньше. Те боялись его, стремились спрятаться или убежать, и иногда он позволял им это – просто ради забавы. Этот же не просто не испытывал страха, наоборот, это от него шла волна ужаса, безразличная, как ледяной ветер, за мгновения промораживающий насквозь душу самого сильного воина.

– Этих двоих отвести в сторону, – приказал Ланкастер, вытащив обессилевших от переживаний вождей из толпы воинов. – Остальных сжечь. Евнухов и женщин, естественно, не трогать. В городе есть еще кто-нибудь?

– Все мужчины здесь, на площади, – доложили ему из-за плеча. – В домах только женщины и несколько кастратов.

– Прекрасно. Дитрих, приступайте.

Подполковник Йорн Дитрих, командовавший штурмовым дивизионом, который принимал участие в сегодняшней операции, махнул рукой, и его солдаты без единого звука бросились на три с лишним сотни мужчин, растерянно топтавшихся посреди площади. Кое-кто предпочел встретить врага ножом или прикладом ружья – таким сворачивали шеи или ломали позвоночник, бросая искалеченных, но еще живых тут же под ноги. Через несколько минут все мужское население городка, уже разоруженное, было загнано в угол площади между колодцем и глухой каменной стеной и плотно спрессовано. Они стояли, тупо таращаясь на странных и ужасных чужаков: мало кто, кажется, понимал, что теперь те самые безбородые пришли к ним взыскать долги. Солдаты отбежали на несколько шагов, две роты кое-как выстроились полукругом и открыли огонь.

Когда площадь наполнилась страшным многоголосым ревом расстреливаемых из излучателей людей, когда на древние камни хлынули потоки крови, Ланкастер взял одного из вождей за шиворот, и внимательно заглянул ему в глаза.

Там не обнаружилось ровным счетом ничего, кроме тупого животного ужаса.

И еще воняло так, что пришлось включить подачу кислорода в шлем.

– Ваша милость, – вызвал его один из ротных. – Все дома кое-как почищены по второму кругу, нашли небольшой арсеналец. Что с этим делать?

– Зенитные установки есть? – спросил Ланкастер.

– Так точно, четыре древних «Ландскнехта», все пустые, ракет не нашли ни одной.

– Из пушек повытаскивайте испарители и сожгите, а стволы бросьте в реку. Ракетницы возьмите с собой.

«Ну вот и все, – с некоторым облегчением подумал Виктор. – Конечно, «Ландскнехты», а не «Панцертрапперы» или, паче чаяния, «Ундины». Вот все и встало на свои места… прямой наводкой, по визуально обнаруживаемой цели. Ну что ж… посмотрим, что вы мне расскажете, ребятки.»

– Унтер! Эту парочку – в какой-нибудь из грузовиков, от них страшно воняет. Я забираю их с собой. Дитрих, сворачиваемся!

Женщины лежали на камнях ничком, прикрывая голову руками, и не было на свете силы, способной поднять их на ноги. Они не видели, как солдаты деловито покинули площадь, оставив после себя гору изуродованных, сплошь кровью трупов и отвратительный запах горелого человеческого мяса. Едва последний из солдат пропал из виду, из-под чашеобразного большого барабана вылез безбородый музыкант и подскочил к своему товарищу, сжавшемуся в комок у стены трехэтажного здания с зеленым замшелым фасадом и плоской крышей. Что-то запищав, он встряхнул его и потянул кверху. Остальные, барабанщики и виночерпии, прятавшиеся за воротами, осторожно выползли на свет. Едва глянув на залитую кровью площадь, они побледнели, один тут же сел на свой барабан – его не держали ноги.

Других мужчин в городке не осталось.

2.

Ланкастер появился в БИЦе неожиданно – его ждали почти час, Чечель трижды предлагал соорудить партию в покер или хотя бы развлечься костями, Барталан уже погрузился в какие-то свои документы, остальные мрачно молчали, дымя сигаретами, и вдруг бахнула тяжеленная бронедверь, в красном полумраке появилась долговязая черная фигура:

– Где клиенты? Готовы?

– Я запер их в резервном посту связи, – отозвался Чечель. – Что б они тут не воняли. Осинский, – обратился он к своему анестезиологу, дежурившему в центре для присмотра за пленными, – выводи голубчиков.

– Вы их, что не отмыли? – неприятно удивился Ланкастер, глядя, как огромный, выше его самого, капитан отпирает почти незаметную дверь в дальней стене.

– Естественно, отмыли, – хмыкнул начмед. – Это я так…

Находившиеся в БИЦе зашевелились. Мелькнул желтый свет из резервного поста, и все увидели двоих низкорослых мужчин с длинными черными бородами, одетых в серые госпитальные балахоны. Ничего воинственного, а уж тем более внушающего страх, в их облике не наблюдалось, наоборот, теперь сами они выглядели жалкими и перепуганными. Гигант Осинский усадил пленных вождей в два специально закрепленных кресла под тыльной, наименее загруженной аппаратурой стеной, и включил над их головами яркий узконаправленный плафон. Ариель Барталан закончил работу, выгрузил из инфора кристаллодиск и, протянув руку куда-то в полумрак, врубил транслинг.

– Готовы, – доложил он.

Ланкастер молчал, всматриваясь в свою добычу.

Он видел большие, черные, как угли, глаза, наполненные ужасом и растерянностью. Кривые потемневшие зубы меж подрагивающих бледных губ; испарину на низких смуглых лбах. Тот, что постарше, мял на коленях складки своего нелепого одеяния, время от времени поднимая взгляд, чтобы судорожно оглядеть сидящих перед ним – в красном полумраке, – офицеров в черных куртках, узких брюках с множеством карманов и высоченных сапогах. Похоже, именно их сапоги, а также длинные, ниспадающие на плечи волосы, пугали его больше всего. Второй из вождей, остролицый, с недавно выбритым черепом, смотрел прямо перед собой отсутствующими, ничего не видящими глазами, его руки кукольно недвижно свесились вниз. Лишь часто вздымающаяся грудь выдавала в нем жизнь.

Генерал Ланкастер не раз смотрел в лица тех, кого считал не просто оппонентами, а мерзавцами, продавшими самую суть своей человеческой природы – и делали они это, как правило вполне сознательно. Находясь в здравом уме и трезвой памяти. Это были вполне состоявшиеся люди, привыкшие не задумываясь потреблять все блага, предоставляемые им человеческим обществом – права и свободы и, особой статьей – безопасность, уверенность в защите, которую дает только ощущение принадлежности к огромной и могущественной «стае». И все же они почему-то забыли об этом, похоронив самую свою суть, совершив то, что трудно даже назвать преступлением. В глазах Ланкастера это было нечто большее, чем измена: та, по крайней мере, всегда объяснима. Но как можно навсегда отречься от памяти, от тысяч и тысяч поколений, каждое из которых вложило свою долю в создание твоей души? Смерть, по мнению Виктора, не могла быть достойной карой этим (людям? нет, он не мог называть их людьми, – не получалось, как ни старайся!) несчастным. И все же он убивал их, потому что оставить жить дальше – не мог.