Стратегии гениальных мужчин
Шрифт:
Безусловно, самой тяжкой утратой для Фрейда стала потеря Юнга. Карл Юнг не только был фигурой, равновеликой самому Фрейду в плане научных исследований и разработок, но и недюжинным организатором продвижения психоанализа как нового мирового движения. Фрейд делал серьезную ставку на своего младшего товарища и был уверен, что последний обеспечит блистательный выход «фрейдизма» в свет. Юнг должен был стать крестителем мирового движения и одновременно главным последователем, которому можно будет передать дело. И Юнг действительно стал во главе движения, но только не фрейдизма, а своего собственного психоанализа. Особенно тяжелым ударом для Фрейда был не просто уход Юнга, а его открытая оппозиция. Фрейд был очень сильным человеком, и его воля не дала трещины из-за потерь. Потери бывают на любом фронте, справедливо рассудил мыслитель. Он пошел дальше, уже без Карла Юнга. А потом и без других талантливых помощников, которые разбрелись по миру уже со своими собственными идеями. Но идея Фрейда, как незыблемая платформа, ассоциировалась с истоками нового великого учения.
Неудивительно, что отчаянные и последовательные попытки в течение всей жизни, помноженные на трезвый расчет и понимание человеческой
Фридрих Ницше
«Если ты хочешь отдыха – веруй, если ты жаждешь истины – ищи».
«Сдерживайте себя, чтобы быть сильным» – это наставление старого профессора Ритчля из Лейпцигского университета Ницше запомнил на всю жизнь. Именно поэтому преподавание в Базеле с самого начала было лишь идеальной базой для развития более глубоких намерений. Кафедра, доверенная молодому ученому, превратила Ницше, как он сам выразился, «из блуждающей звезды в звезду, прикрепленную к небесному своду». Новоявленный профессор первое время не отказывался от волнующих и льстящих его самолюбию поручений: он без колебаний берется за внезапно предложенный курс риторики, тут же обещает участие в проекте нового обозрения, учрежденного его любимым учителем по Лейпцигскому университету профессором Ритчлем. Все это неимоверно отвлекает и не дает сосредоточиться, хотя идея уже вызрела. С еще большей силой и неотвратимым стремлением познания Ницше обращается к истории, снова и снова перелистывая страницы вековых творений, чтобы яснее представить себе настоящее и научиться видеть главные симптомы будущего. Почти все его будущие работы стали глубоким синтезом античного, к которому Ницше относился как к наиболее глубокому и самому откровенному периоду человеческой эволюции. В конце концов, это оказалась гигантская по замыслу и непревзойденная по смелости работа – синтезировать опыт древности и извлечь из него уроки для будущего.
Чтобы не отвлекаться на мирскую суету, Фридрих Ницше вообще не читает газет. Он живет, словно ангел, бестрепетно взирая с высоты на суету человечества и его страсти. Не захватывает молодого ученого и война – единственное спасение от суеты одинокий искатель видит в затворническом уединении. В захватывающей и всепоглощающей силе тишины он усматривает едва ли единственную возможность сосредоточенного и наполненного энергией свободы творчества. Правда, со временем переживания молодости все же взяли верх над едва выкристаллизовавшейся идеей, и рождающийся философ-мистик принял кратковременное участие во Франко-прусской войне. И даже неожиданно зажегся ложными символами патриотизма, манипулирующими во время истребления человеком себе подобных. Однако очень скоро его великие современники Рихард Вагнер и Яков Бурхардт, ставшие благодаря исключительным стараниям самого Ницше близкими друзьями, остудили его невесть откуда взявшийся пафос и опьянение проблемами нации и патриотизма.
Несмотря на патологическое влечение к одиночеству, в молодые годы Фридрих искал возможности общаться с теми, кто был способен свободно и страстно мыслить, отвергал шаблонность и мог дать подпитку еще трепещущей ницшеанской мысли. И Вагнер, и Бурхардт, и профессор Франц Овербек еще могли скорректировать направления усилий пылкого и горячего темперамента революционно настроенного Ницше. Последний же был чрезвычайно настойчив, хоть и соблюдал все тонкости внешнего такта и предупредительности. Он неизменно сам избирал себе круг людей для общения и никогда не отходил от принципа. С детства Фридрих привык быть центром вселенной и не имел намерений отказываться от внушений и самовнушений раннего периода своей жизни. Только в этом кругу избранных, чувственных и близких людей профессор-филолог осторожно «обкатывал» свои новые постулаты, созревавшие в его беспокойной голове. А смелые и даже безумные формулы жизненного бытия рождались под прессом сверлящих его мыслей: с каждым днем работа в университете все меньше беспокоила Фридриха, а бесконечные прогулки в полном одиночестве он стал посвящать тщательному синтезу устоявшихся философских истин.
В двадцать семь лет, не без благословения и помощи Рихарда Вагнера, все больше игравшего в жизни университетского профессора роль ненавязчивого наставника, молодой ученый издал свою первую книгу – конгломерат философии, истории и филологии. Несмотря на ободрение друзей, для широкой публики она осталась непонятой. А для самого Ницше – первым мучительным провалом и первым жестоким разочарованием. Он начал грубеть – с того часа большую часть времени он становится сосредоточенно мрачен. Нет, он нисколько не раскаивался, ибо написал горделивые строки о том, что «книга мирно совершит свой путь через течение веков, так как многие вечные истины сказаны там мною впервые и, рано или поздно, они будут звучать всему человечеству». Но удар был настолько тяжел для честолюбивого автора, жаждущего внешних проявлений успеха, что он даже слег и на некоторое время прекратил лекции в университете.
Но даже к тридцати годам Фридриха Ницше все еще посещают сомнения в правильности выбранного пути – временами даже «жизнь становится для него тяжелым бременем». Хотя это скорее не сомнения в направлении, а первые издержки одинокого нервного существования, первые результаты жесткого отношения к себе и обществу. В окончательном уходе философа из университета, последовавшем еще через некоторое время, скрыт самый обжигающий психологический символизм – в течение нескольких лет ощущавший постоянно растущее бремя внутренних противоречий из-за откладывания «настоящей» работы, кажущейся ему особенно важной, Ницше вместе с нелегко давшимся решением отойти от преподавательской деятельности почувствовал и некое облегчение – с того момента он окончательно и бесповоротно принадлежал лишь своей идее – гнетущей и пожирающей его душу и плоть. Этот процесс психической трансформации сопровождался такими тяжелыми приступами меланхолии, душевной слабости и упадка, что Ницше со своей хрупкой чувствительностью с трудом преодолел его. Впрочем, вся его диковатая жизнь никогда не была последовательной и состояла как раз из воображаемых падений на самое дно человеческого бытия и неожиданных возвышений на волне нового взрыва воли к жизни над душевной слабостью, во время которых он выплескивал неблагодарному миру «в лицо» все новые и все более жестокие откровения. Но решения рвать обольстительные и сладкие путы отлаженной, как хорошие швейцарские часы, светской жизни, сулящей безмятежную обеспеченность и спокойствие, являются прерогативой лишь великих искателей, лишенных покоя демонов, готовых бросить на плаху все ради единственного мига победы. Их критериями оценки жизненного пути всегда являлись мгновения и вечность, удаленные по значению как звезды, но такие же родственные по яркости и притяжению. Слабый, унылый и жутко одинокий, Ницше-изгой решился быть упрямым до конца – такое поведение диктовала ему его идея. Он должен был разрушить сам себя, чтобы потом заново родиться новой личностью, по твердости духа подобной кристаллу алмаза, и дать еще совершенно невиданный по яркости свет этому заблудшему, покорному и потерявшемуся в дебрях собственной слабости миру обывателей. Он сказал себе, что своей словесной мозаикой должен затмить солнце – хотя бы на миг. Ницше свято верил, что способен на это, иначе никогда не взялся бы за такую работу.
Пребывание в университете явно не вписывалось в жизненную концепцию профессора Ницше, причем зная об этом с самого начала своей академической деятельности, он, если бы не испытал острой обжигающей боли первого поражения, не исключено, тянул бы университетскую лямку сколь угодно долго – ведь надежда на кафедру связывалась с трибуной, открывающей врата к самому благородному, критическому и одновременно податливому разуму. Но Ницше горько ошибся, а терять время дальше не имело смысл. Словно подгоняемый невидимым бичом, щелчки которого периодически улавливало его чуткое естество, Ницше очень спешил. Что касается его отношения к ученым, то даже за первые три года преподавания он еще больше укрепился в мысли, что академические звания и должности сами по себе бессодержательны и пусты и, означая в конечном счете полный нуль, предназначены лишь для воздействия на психику слабых духом. Задолго до своего тридцатилетия Ницше собирался «ткнуть немецких ученых в такие вещи, о которых не имеют понятия их подслеповатые глаза». И все-таки тут он еще долго шел на сделку со своими убеждениями – ведь это были средства к существованию. Лишь после десятилетия преподавательской работы ученый решился на окончательный разрыв, получив при этом пенсию в три тысячи франков.
Однако постепенно Фридрих Ницше пришел к потрясающему выводу – его творчество может быть предназначено лишь для избранных – он устремился в такие дали, что неподготовленная рафинированная публика современного общества никогда не сможет подняться настолько высоко, чтобы можно было понять полет его безудержной дерзкой мысли. Ницше выдержал и этот удар. Отказавшись от желания доказать высшую мудрость всем, он отнюдь не отказался доказывать. Он твердо решил, что его жизнь должна быть подобна яркому пламени, а не тусклому тлению. Заключив, что «мыслитель не нуждается в аплодисментах», Ницше решил двигаться дальше своей абсолютно одинокой, еще не изведанной дорогой. Что она ему принесет? Великую славу или великие разочарования? Он был готов и тому, и к другому.
Он не сумел приобрести учеников, последователей или даже просто сторонников. Немногочисленные друзья все меньше понимали Ницше, и их ободрения скорее были авансом моральной поддержки, выданным в надежде на то, что этот заблудившийся в своих необузданных сентенциях станет когда-нибудь на путь истинный. Что означает – будет как все. Но Фридрих Ницше уже бросил вызов всему миру, и в нем не было и тени сомнения относительно своего феноменального превосходства над остальными людьми. Вместо того чтобы сломаться, перестать извергать из своего внутреннего естества все новые загадочные утверждения, он зажегся жаждой раскрыть глаза безумному и слабому поколению, начал отождествлять себя с мессией. Словно гипнотизер, Ницше истязал свое сознание, заставляя думать о себе как о великом. И в этом заключалась его самая удивительная победа, и в то же время самая страшная проблема человека-одиночки, позже переросшая в безумие.