Стратегии гениальных женщин
Шрифт:
Особого внимания заслуживает стремление Марины Цветаевой завладеть известными людьми ее времени. Она оставила воздыхания по Наполеону и Пушкину, поскольку не могла рассчитывать на обратную связь. Зато идеализация признанных мастеров слова и платоническая страсть к Пастернаку и Рильке, которых она абсолютно не знала в реальной жизни (а с Рильке даже ни разу не виделась) и в отношениях с которыми она выступила с безоговорочной, пробивной, как торпеда, инициативой, принесла свои сладкие плоды. Эти отношения закрепились в переписке и стали основанием для романтических мечтаний, для высоких поэтических возлияний, что является уже – и Цветаева это хорошо осознавала – посланием в будущее, сообщением о себе последующим поколениям. Завязывая с известными людьми близкие знакомства и делая их предметом платонической страсти, она ставила свое имя рядом с их именами. Причисляя себя к гениям в поэзии, она общалась с гениями, что должно было отразиться на восприятии ее творчества. Она все сделала
Несколько иными оказались результаты «земных» страстей. Не эксплуатируя свою сексуальность для достижения целей в прямом смысле, Цветаева извлекла из нее иную, однако не меньшую пользу. Вулканическая страсть без сокрытия греха при трепетных переживаниях и душевных мучениях мужа позволила ей, по меткому замечанию одного из исследователей, преподнести миру «пределы максимального обнажения человеческой природы». Выворачивая наружу свой интимный мир, Цветаева закладывала многочисленные детонаторы в общественное сознание, организовав серию красочных, картинных взрывов. Красочных и живописных, потому что оформлены они были в редкие по колориту строки, проникающие в душу почти каждого, кто близко соприкасался с ними. В таком подходе также заключается часть стратегии, потому что абсолютным новшеством в поэзии явилось безбоязненное препарирование ощущений вслед за противоречивыми страстями. Таким образом, Цветаева сумела получить максимальный результат от своих чувственных, то сентиментальных, то яростных и почти бесстыдных стремлений. Даже если тут не было никакого умысла, даже если все в любви и эротизме происходило эмоционально, по женскому наитию, результат содеянного имеет, тем не менее, контуры удивительно выстроенной жизненной стратегии. Определенно она была вампиром и в любви, и в жизни вообще, вампиром по определению, пользователем чужой энергетики и чужой чувственности. Хотя вполне вероятно, что в ее разрушительной деятельности не было злого умысла, просто весь мир должен был жить ради нее, обслуживать ее и, конечно, восхищаться ею.
Действительно, в отличие от других женских образов, отношению Марины Цветаевой к любви необходимо уделить больше внимания, поскольку эта сторона ее жизни напрямую связана с профессиональной деятельностью. Другими словами, самовыражение поэтессы в стихах находилось в четкой зависимости не только от ее воображаемого мира фантазий (включающих и романтично-любовные воздыхания), но и от интимных отношений за пределами семьи. Она черпала из любви творческие силы и делала это вопреки всяким общественным и этическим нормам. В этом проявляется еще одна «мужская» черта, вплетенная в общую стратегию продвижения своей идеи в мир. Ее отношение к окружающему миру было достаточно противоречивым, скорее амбивалентным, и когда дело касалось самого святого – творчества, ей было решительно все равно, какую реакцию окружающих может вызвать тот или иной поступок.
Показательным примером может служить любовный роман Цветаевой с Константином Родзевичем, который был едва ли не близким другом ее мужа. Она была прекрасно осведомлена о мучительных переживаниях Сергея Эфрона, но для нее самой вызванная любовью тревога и какой-то духовный садомазохизм прорвался наиболее удачными, по мнению критиков, поэмами о любви – «Поэмой горы» и «Поэмой конца». Гипнотическое самовнушение влюбленности – это то, без чего не могла существовать Цветаева, поскольку без этого не хватало эмоций для ее проникновенных стихов.
Жизненная позиция Цветаевой «брать, а не давать» выходит далеко за пределы интимной сферы. Она такая во всем, и в этом также проявляется ее женский вызов современному обществу. Это выделяет, или лучше, отделяет ее от других женщин, посвятивших себя любви к мужчине, к детям, к семейному очагу. Не умея зарабатывать деньги, Цветаева не стеснялась просить о помощи своих знакомых и подруг и делала это достаточно часто. Несмотря на «несовместимость» с окружающим миром, ее письма пестрят бесчисленными просьбами. Причем это касается не только страшного периода всеобщего голода и разрухи после прихода к власти большевиков, но и времени пребывания ее за границей. Похоже, внутри у нее сформировалось убеждение, что ей должны помогать. Биограф В. Швейцер намекает даже на случаи воровства, когда речь шла о физическом выживании. Другой исследователь М. Буянов называет ее дисгармоничной и аномальной личностью, отмечая, что она «не умела готовить, не могла заставить себя стирать, шить и т. д., то есть делать то, что от природы положено женщине». Впрочем, как раз тут психиатр проговорился: да, она пренебрегала тем, что традиционно положено делать женщине, она отвергала традицию, бросала вызов общественному мнению. Но вряд ли стоит относить это просто к недостаткам Цветаевой, потому что такая позиция является неотъемлемой частью ее общей жизненной стратегии, ее образа как творца. Ну и кроме того, кто сказал, что «стирать, шить, заметать» – это для женщины нормально, и кто определил, что это женщине «от природы положено»?
Крайне важным в контексте анализа личности Цветаевой является вывод Ирмы Кудровой, что в наиболее тяжелые годы ее жизни, с 1918-го по 1921-й, интенсивность творчества поэтессы «еще более усилилась». Это свидетельствует о максимальной сосредоточенности женщины на главном деле своей жизни – творчестве. Все, что мешало и не вписывалось в жизнь творца, без сомнения и страха отвергалось, отбрасывалось, вытеснялось. Даже дети! Не говоря уже о какой-то работе по дому; знакомые и родственники нередко наведывались к ней, чтобы просто прибрать в доме, она же считала это вторичным и ничего не замечала вокруг.
Да, Марина Цветаева оказалась плохой матерью, она проявила полное равнодушие к судьбе своей маленькой дочери. Тут есть элементы повторения Мариной судьбы своей матери – Цветаева так же настойчиво старалась приобщить своих детей к духовному наследию человечества, и к поэзии прежде всего. Теплая привязанность, конечно, присутствовала в отношениях поэтессы со старшей дочерью и сыном, но, пожалуй, даже в отношении сына имелась та холодная отстраненность в пользу самососредоточенности и поглощенности своим личным внутренним миром, которая создает преграды между родителями и детьми. Если старшая дочь Ариадна была вынуждена рано взрослеть и успела сделать это, став для безнадежно одинокой матери в трудные периоды жизни неким эрзацем подруги (а заодно и работницей по дому) уже в шести-семилетнем возрасте, то младшая Ирина оказалась явной обузой. Цветаева могла всю ночь напролет проговорить о чем-то высоком и неземном, читая стихи о чудесной любви, а почти грудной ребенок оставался попросту брошенным в полном одиночестве или, еще хуже, привязанным к креслу. Когда наступило тяжелое время всеобщей разрухи и голода, Цветаева, которая и о себе могла позаботиться лишь условно, отдала детей в приют. Возможно, в надежде, что там им будет теплее, что кто-то покормит их. Когда же старшая дочь сильно заболела воспалением легких, она решилась забрать ее и попытаться спасти; младшая же в это время умерла в приюте от голода…
А написанные позже строки «Старшую у тьмы выхватывая, младшей не уберегла» являются не чем иным, как созданным самой поэтессой представлением о случившемся, причем «мученицей» предстает она сама. Ужасаясь чудовищным результатам своего бездействия, она пыталась стихами убедить окружающих в своей невиновности.
В своей книге о Цветаевой В. Швейцер приводит важное признание поэтессы: «Боюсь, что беда во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души…» И дело тут не в какой-то выработанной оппозиции к миру, а в эмоционально-одержимом его восприятии, в котором только сам поэт является вечным мучеником и плакальщиком, а вся вселенная служит лишь огромной декорацией к жизни одной стремительно горящей души.
И все же кажется, что эта одухотворенная и почти всегда восторженно экзальтированная женщина никогда не забывала об идее, главной мысли, заключающейся в том, чтобы быть поэтом, нести проникающую в самое сердце строку, разить наповал силой любви. Ее физическая и духовная страсть разделяются, в чем поэтесса недвусмысленно признавалась. Ее мечущаяся личность раскалывается надвое: ей страстно хочется быть любимой, порой она желает быть самкой; но в то же время она стремится предстать мыслителем от любви, влиять на развитие духовного мира человека, на формирование его чувственной сферы. Но эта страсть и эта любовь являются не чем иным, как жалостью к себе и устойчивым намерением компенсировать творчеством в глазах всего мира свою исключительную жизненную позицию. Поэтому она склонна к идеализации и почти обожествлению тех поэтов-современ-ников, которых воспевала, и точно так же видела негативные стороны чего-либо в гротескно-преувеличенном виде. Ведь это ее современники, ведь это она часть их, причем очень важная часть.
Поэтому, находясь в заколдованном царстве самогипноза, Цветаева с удивительным постоянством внушала себе и окружающим, что является гениальной и неповторимой творческой личностью. «Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака». Редкое даже для самой поэтессы заносчивое откровение. Но в нем также часть ее творческой стратегии. Конечно, она считала себя одним из тех овеянных славой поэтов, которым человечество должно прощать все, благоговея перед их творчеством, – в этом извечный подход к жизни практически всех выдающихся личностей. Независимо от предложенной человечеству продукции своего творчества (стихи, картины, музыка, философия), они создают архитектуру своего величия силой убеждения и способностью не только видеть мир по-иному, но и передать свое иное видение обществу современников, живущему по стандартам производителя-потребителя, чтобы придать колорит жизни общества. И сталкиваясь с яркими талантами, обыватель отступает, принимая новые имена и соглашаясь с новыми монументами. Цветаева на редкость рано созрела для монумента, еще в двадцатилетием возрасте она написала: