Стратегии гениальных женщин

Бадрак Валентин Владимирович

Точка отсчета

Ключевыми моментами раннего детства Марины Цветаевой оказались ощущения разочарования и обмана ожиданий. Мать, витающая в облаках романтическая натура, мечтала о сыне и даже выбрала ему имя, но неожиданно родилась дочь. Мир не ждал ее, и появившееся на свет крохотное существо сразу остро почувствовало это.

Хотя родительский дом и был царством музыки и поэзии, в нем сформировалась противоречивая атмосфера. Кроме старшей Марины и родившейся два года спустя младшей сестры, в доме росли дети Ивана Цветаева от первого брака – Валерия и Андрей. Сама Валерия позже для обозначения отношений с мачехой выбрала слово «отчуждение». По всей видимости, у второй жены Цветаева, Марии Мейн, был непростой и нелегкий для окружающих нрав, потому что даже ее родные дочери несли на себе суровую печать ее непреклонности. Но эта непреклонность и незыблемость материнского авторитарно-авторитетного положения совсем не означали отсутствия любви. Напротив, мать любила неотвратимой, какой-то неотступной любовью, насыщая мир таким богатым спектром эмоций, что дети были обречены на особую чувствительность, специфическое восприятие и на извечное противоречие с прагматическим и практическим подходом к жизни. Музыка и лирика стали основой детских впечатлений Марины, а заодно и несколько надуманного отчаяния

и тоски. «Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики…», «Мать залила нас музыкой», – писала взрослая Цветаева, добавляя самое существенное: «Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью второго рождения». Марина после рождения сестры оказалась гораздо ближе к внутреннему миру матери, хотя и отдалилась от нее. Отдалилась, потому что испытала на себе всю суровую неотвратимость материнских решений, самым щемящим из которых было ее навязчивое желание сделать из дочери пианистку. Младшая Ася больше болела, поэтому меньше подвергалась муштре. Марина прониклась мыслью, что она менее любима, а кроме того, на нее легло основное бремя ответственности за стремление матери сделать из дочери то, что не сумела сделать из себя. Ведь именно на старшую, рано повзрослевшую Марину обрушился основной поток изощренных материнских приемов того короткого периода материнской миссии, когда она еще не была смертельно больной и полностью отдавала себя воспитанию. Через первую дочь перекатилась лавина ее противоречивых чувств и ощущений, сформировав такую же нечеловечески обостренную восприимчивость. Ко времени более длительного взросления второй дочери, которую словно оберегали от становления и старались не пускать во взрослый мир, Мария Мейн истощилась и уже была смертельно больна. Как рыба, выброшенная штормом на берег и хватающая ртом воздух от безысходности, она теперь пыталась насладиться последними радостями земного бытия и сосредоточиться на собственных впечатлениях. Воспитание дочерей продолжалось, но ушло на второй план. К этому времени все большая ответственность возлагалась на гувернанток и нанимаемых преподавателей, и в этом определенное объяснение фундаментальных различий в восприятии мироздания двумя сестрами. Младшую удалось сохранить «хорошей» девочкой, старшая сумела стать «плохой». С детства в ней, по воспоминаниям сестры, странным образом уживалось хорошее и дурное, «со страстью к чему-то и в непомерной гордости она легко и пылко делала зло». Зарождался могущественный эгоцентризм, доминирующий над всей личностью: ей необходимо было тестировать свои и чужие ощущения, и тут критерии определенных обществом рамок допустимого должны были презираться и ломаться без оглядки и сомнения. Только так, презирая все догмы, рождаются сильные личности. Но этим же своим качеством они ненавистны окружающим. Растущая на свободе девочка понимала это интуитивно, в ней уже поселились неистребимые импульсы независимости, и никакие сказки о правилах поведения благовоспитанных барышень не могли быть уместными для мозга, питающегося кислородом свободы.

Тем не менее, роль матери не ограничилась насыщением дочерей знаниями о великой и трогательной, а порой и трагической красоте всепроникающей лирики и всепоглощающей музыки. Важным представляется замечание биографа Цветаевой Виктории Швейцер – о необъятной внутренней свободе матери поэтессы. Дело не в отсутствии семейной идиллии, а в трактовке Марией Мейн женской роли и положения женщины в мироукладе. При спокойном, покладистом и без остатка захваченном своим делом Иване Цветаеве молодая жена, которая была младше его на двадцать один год, имела «серьезные увлечения». Этот нюанс представляется довольно важным для формирования жизненных принципов дочерей, потому что именно отсюда проистекает та внутренняя раскованность (и в том числе в любви и в сексуальной сфере), которые порой так шокировали современников. И именно тут следует искать корни кажущейся безумной откровенности и обнажения самых сокровенных струн души в своих стихах, которые, собственно, и сделали Марину Цветаеву известным и самобытным лириком. Это то, что стало ее поэтическим «лицом», и взято это было от матери, которая не позволила своей индивидуальности раствориться и успела внушить этот краеугольный принцип своим детям. Впрочем, была, конечно, и оборотная сторона свободы: обе девочки вышли замуж в незрелом для брака возрасте и почти сразу же вкусили противоречивого кисло-сладкого сока материнства. Кстати, в семейном укладе Цветаевых присутствовал еще один важный фактор: Марина подсознательно искала такого же по складу характера мужчину, каким был Иван Цветаев. И похоже, ей это удалось, ибо Сергей Эфрон так же, как и ее отец, устранялся от жестких форм влияния на свою жену и, будучи мягким, спокойным и взвешенным в жизни, прощал жене ее бесконечные влюбленности и романы.

Наконец, еще один тяжелый штамп-отметина детского периода имел для Марины трогательно-трагическое значение: медленное и раннее умирание матери. С одной стороны, роковая болезнь близкого человека предоставила детям почти неограниченную свободу. Но с нею – ответственность отныне стремительно взрослеющих детей, рано почувствовавших мрачное оцепенение смерти, необходимость самостоятельно принимать решения и еще – чувство непреодолимой, неизлечимой тоски, особенно пропитавшее старшую, с которой у матери было связано больше надежд. И без того тонкая восприимчивость Марины трепетала, как струна гитары во время настройки несмелым музыкантом. Отчуждение матери, горькое ожидание фатального исхода, поиск ответов на возникающие вопросы в книгах, заменивших друзей, – все это стало большим стимулом уйти в себя, создать раковину и, как улитка, спрятаться в нее от всего мира, чтобы переждать в нем уныние губительного момента реальной жизни. Два года, отделяющие Марину от младшей Анастасии, оказались невероятно большой дистанцией в деле формирования восприятия мира, которое было у сестер настолько различным, будто они выросли на противоположных полюсах.

Роль отца не была такой исключительной, как роль матери. Отец, по признанию Марины, не слышал ничего и был занят исключительно созданием Музея изящных искусств – делом всей своей жизни. Жизни отца и матери, по ее определению, «шли рядом, не сливаясь». Хотя отношения родителей были проникнуты незыблемым уважением, отец после ранней смерти матери выявил полную неспособность влиять на дочерей, и особенно на Марину, которая, как никогда, ощущала себя сиротой и замыкалась в мире книг и собственных ощущений.

Формирование и последующая жизнь Марины Цветаевой является одним из многочисленных подтверждений вторичности формального образования в учебных заведениях, где коллективам прививают шаблонные знания и тривиальные вкусы. Что касается сестер Цветаевых, романтизм музыки и поэзии, переданный матерью, был усилен конгломератом гуманитарных знаний при помощи опытных частных учителей, гувернанток, литературы, театра. Одновременное обучение детей сразу трем языкам – русскому, немецкому и французскому – неожиданно облегчилось поездками в Европу. Полтора года во французском интернате в Лозанне, а затем почти столько же в немецком интернате во Фрейбурге привели к синтетическому восприятию культур через филологию и к редкой способности сочинять на иностранных языках. Для поэзии Цветаевой характерно панорамное восприятие развития цивилизации. Это крайне важно с точки зрения понимания непременно присутствовавшей в ее строфах пугающей раскованности и безграничной широты. При этом она даже не окончила гимназии, сполна насытившись лирикой и не впустив в себя земные практичные знания…

Уход матери не подавил, а, скорее, встряхнул девушку; она словно попала в вихревой поток, который поднял ее далеко ввысь, чтобы показать неотвратимый лик Смерти, а затем бросил наземь, чтобы она ощутила всю боль удара, невозвратимость потери. С этой первой близкой смертью все перевернулось, она вмиг стала другой, взрослой, навсегда поселив внутри своей души невротическую потребность в любви и навсегда ухватившись за невыносимо тонкую, почти незримую нить, соединяющую два мира: бытие и бесконечность. Ощущение смерти и влечение к смерти станут с этого момента одной из таинственных и притягательных граней ее поэзии. Смерть матери, так же как и ее забота и безудержное стремление воспитать в детях чуткость души, повлияла на формирование характера Марины. И повлияла тем сильнее, потому что стала стимулом спешить жить и творить…

Пожалуй, из основных противоречий детства, вынесенных на поверхность самостоятельного бытия, стало раннее желание сочинять стихи – вопреки высокомерно-низким материнским оценкам поэтических проб дочери; тогда как многообещающие музыкальные эксперименты прекратились почти сразу после смерти матери. Секрет, по всей видимости, крылся в свободе выбора. Несчастная мать всю свою короткую жизнь пыталась осуществить перенос на старшую дочь того, чего не сумела сама, но ее мрачный жизненный опыт отвратил Марину от музыки. Любопытно, что мать не просто ободряла, а заклинала ее («Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно заклясть», – напишет она позже). Несмотря на то что заклинания касались музыки, она перенесла их содержание на все свое естество. Марина поверила, что самая способная, самая неподражаемая, что ее дар – от Бога, и в связи с этим она имеет право выбирать. Как в детстве, когда ей запрещали читать Пушкина, а она тайно исследовала «взрослые» произведения и поражалась – не столько Пушкину, сколько своей способности использовать право выбора. Подсознательно судьба музыкантши воплощала в себе жизненный путь матери, повторения которого Марина, по всей видимости, интуитивно не желала. Любовь и соперничество – основные черты отношений между рано угасающей матерью и старательно лепящей из себя поэта дочери.

Как бы ни были противоречивы взаимоотношения с матерью, Марина, как никто другой, унаследовала от нее глубину восприимчивости, безмерное воображение, склонность к экзальтированной идеализации, странно уживающуюся с невыносимым эгоцентризмом и жесткостью. Уходя в свой, недоступный окружающим мир, она жила в нем другой, параллельной, возможно, более одухотворенной жизнью, вздыхая и тоскуя сначала по Пушкину и Наполеону, а затем по поэтам-современникам – Блоку, Брюсову, Волошину, Мандельштаму и многим другим поэтическим натурам, кажущимся неземными. Книги рано подменили ей людей, в них было больше прелести и счастья, чем в реальной жизни с ее бытовыми проблемами. Боясь своих провалов в бездну вечности и не в силах противостоять растущему желанию находиться больше в своем выдуманном мире, чем в реальном, Марина как-то написала: «Во всем виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни… Я забываюсь только одна, в книге, только над книгой! Книги дали мне больше, чем люди». Она так и не сумела найти разумного баланса между двумя параллельными мирами и, как Ихтиандр с вживленными жабрами, все больше предпочитала одинокую сокровенную тишину глубин, чем суету на поверхности. С детства она начинает метаться, как будто ей не хватает воздуха реальности: то самостоятельная поездка в Париж в шестнадцатилетнем возрасте, то Коктебель и странное замужество, затем беспрестанные перемещения с остановками в Берлине, Праге, Париже. Позже эта мучительная диссоциация окажется роковой: вопиющая непрактичность и абсолютная неприспособленность к быту, неготовность жить в реальном мире среди обывателей принесет Марине слишком много несчастий и страданий и в конце концов станет одной из причин ее ухода из жизни.

От матери Марина впитала силу и ярость характера, из книг вывела свою собственную формулу развития, балансируя в глазах окружающих между позитивным мышлением и юродством души. Ее и воспринимали порой как блаженную, но только злую и нетерпимую к окружающему миру. Но ее это мало заботило, потому что сила личности уже начала проявляться в действии. Вопреки ироническим и даже насмешливым оценкам матери ее стихов, Марина продолжала сочинять их с неотвратимым упорством: это было больше потребностью одинокой души выговориться, чем проявить себя в глазах окружающих. Стихи позволяли выразиться эффектнее и рельефнее, чем в реальном общении. Стихи были языком немногих одухотворенных и парящих над всем миром натур и ставили поэта, особенно признанного, на некий невидимый пьедестал, позволяющий с высоты своего исключительного положения наблюдать за миром и говорить ему все, что вздумается. Марину это устраивало, и ей импонировало желание возвыситься до тех людей, чьи имена становились символами эпохи. Вообще, она жизнь всегда рассматривала как вызов, и в этом смысле ее первые пробы, конечно, были вызовом. Матери, отцу, окружающим. Экзальтированная фантазерка, почти все время пребывающая в возбуждении, она стремилась во что бы то ни стало приковать к себе внимание, сделать нечто потрясающее и сногсшибательное. Это как данное ею обращение в брачную газету о поиске мужа – поступок взбалмошной натуры, требующей больших и малых потрясений для души. Стихи такие потрясения обеспечивали дважды: когда Марина сама упивалась их созданием и когда от них ошалевали другие. Наконец, и она это быстро осознала, стихи могли позволить стать кем-то. Безусловно, на решение стать поэтом повлияло и окружение вне семьи: общение сначала с переводчиком Нилендером, а затем с поэтом Львом Кобылинским (Эллисом), с Волошиным и всем литературным бомондом, обитавшим в просторном доме в Коктебеле.

Похоже, не только одаренное окружение сделало свое дело. Важным стимулом оказалось и отсутствие альтернативы: Цветаева была запрограммирована на деятельность, а кроме стихов и опостылевшей со смертью матери музыки, она ничего не знала. Если бы существовали помехи в виде иных знаний, университета, возможно, ее путь в поэтический мир оказался бы длиннее. Но в любом случае он был неизбежен, что доказывает замужество и материнство: ни то ни другое не могло помешать Марине двигаться своей дорогой. Стихи вытесняли все и сами становились всем.