Стратегии счастливых пар
Шрифт:
Подобно многим другим знаменитым творческим союзам, семья Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской, несмотря на кажущуюся открытость, была вещью в себе, замкнутой, автономно функционирующей системой. Даже когда однажды время возвестило о критической минуте во взаимоотношениях и из-за мимолетного увлечения жены совершенно выбитый из колеи Ростропович просил совета у друзей, то было лишь внешнее проявление отчаяния. И разве может кто-то в такой ситуации дать совет?! Ростропович знал это лучше других, поэтому решение принял сам, сумев подавить в себе отчаяние и пойти на мучительный компромисс. Ведь в нем жило убеждение: даже сформировать семью – это труд, но усилия, направленные на сохранение отношений, – гораздо более тонкие, порой на грани возможного, часто нелогичные и драматичные. И у Ростроповича, и у Вишневской в критические мгновения автоматически срабатывала позитивная установка на брак, устойчивое желание сохранить и развить то, что дается человеку слишком редко, – любовь и понимание другого ради спасения своей души. Он не ошибся, потому что по прошествии времени уже Вишневская не раз играла роль настоящей
Буфер между собой и остальным миром, за который не допускался никто, позволял Ростроповичу и Вишневской в самые ответственные и двусмысленные моменты сосредотачивать внимание друг на друге, принимая правильные решения для коррекции семейного курса. Конечно, ключевой момент их жизни связан с их травлей советской кликой. В этот момент главным в их жизни оказалось умение предугадать личностную катастрофу и с решимостью действовать, разрывая все связи и не считаясь ни с чем. Показательно, что решение выехать из страны касалось исключительно их семьи, включая детей, но исключая других родственников. Не менее важным нюансом является и то, что хотя разрушительные тенденции касались преимущественно Ростроповича, инициатива принятия спасительных решений принадлежала Вишневской. Тут, как ни в каком другом поступке, прослеживается их ответственность за судьбы друг друга и воля активно влиять на сценарий жизни семьи. Со стороны жена увидела то, что было недоступно взгляду непосвященного в интимные тайны, а увидев, со всей медицинской откровенностью сказала то, что не мог бы сказать никто из людей, менее близких мастеру.
В момент, когда преданные вассалы советских идолов начали блокировать выступления Ростроповича, случилось маленькое чудо: им не удалось сорвать его участие в концерте американского симфонического оркестра во главе с Сейджи Озавой. Но то, что оказалось вырванным из удручающего контекста гонений маленьким отрывком счастья для Ростроповича, стало тошнотворным прозрением для Вишневской: «По тому, какими благодарными глазами он [Ростропович] смотрел на Озаву, который был лишь в начале своей карьеры, как был признателен каждому артисту за то, что благодаря им он играет в великолепном зале, я вдруг с ужасом увидела, что у Ростроповича в самой глубине четко наметилась будущая губительная трещина, что он очень скоро может полететь вниз». Эти ощущения жены и подруги менее всего нуждаются в сопроводительных комментариях. Только такая отважная и бескомпромиссная женщина, какой была Галина Вишневская, могла стремительно ринуться на помощь дорогому человеку. Так бросаются спасать утопающего, не раздумывая, руководствуясь первым, самым сильным душевным порывом. Она не только сумела открыть глаза мужу («…ты теряешь свое качество великого артиста, который должен быть над толпой, а не с нею, ты теряешь высоту духа»), но и предложить триумфальное и, может быть, единственно возможное решение выхода из тупика.
Великая любовь всегда наделяет партнеров еще и колдовскими способностями к предвидению, нахождению таких божественных форм самореализации, которые способны очаровать мир, перевернуть его представление о способности человека, возвеличить его. Ростропович и Вишневская умудрились не только пробиться сквозь частокол застывших догм, но и прославить свой неординарный союз, сделать свою семью легендой самой противоречивой эпохи. Оказавшись в Лондоне без гроша, выдавленные, выплеснутые из советской емкости, как ненужные остатки жидкости из стакана, они не только не сломались, но продемонстрировали эффект работы плотно сжатой стальной пружины. Уже через год после вынужденной эмиграции Мстислав Ростропович возглавил Вашингтонский симфонический оркестр и превратил его в совершенный музыкальный организм, давая не менее двухсот сезонных концертов и поражая почитателей искусства своей поистине грандиозной работоспособностью.
Удивляла всех и Галина. «Мы были выброшены без копейки денег. У Славы виолончель, у меня голос… Надо было строить жизнь заново… Мне было сорок семь лет, за плечами тридцать лет карьеры. Мы свалились на Запад как снег на голову», – вспоминала Галина Вишневская. Но любовь и жизнь в семейной команде помогли преодолеть все трудности. Уже через три года после выезда из СССР она была признана лучшей певицей мира. Нельзя обойти вниманием и книгу Галины Вишневской, изданную как «история жизни» и посвященную мужу и дочерям. Как во всякой книге воспоминаний, ситуации и их развитие доработаны, «выровнены», гиперболизированы в нужных местах. Каждая книга о себе предназначается прежде всего для коррекции восприятия собственного образа, и в этом смысле вновь создаваемый, повторно воспроизводимый образ артистки и певицы оказался тщательно вписанным в другой образ, самозабвенно поддерживаемый в течение всей жизни, – в образ мужа, любимого мужчины, друга. Книга, несмотря на приземленные суждения о сути власти, вышла живым, эмоциональным и во многом неповторимым памятником не столько самой Галине, сколько славной семье, сумевшей пройти трудный, но изумительно красивый, с отблеском романтики и пышного цветения личности жизненный путь.
Муж для нее всегда значил больше, чем она сама, ибо искренняя славянская жертвенность присутствовала в ней от рождения, была развита бабушкой и подкреплена принятыми в ходе жизни строгими принципами. Но так же верно и то, что игра с традиционно распределенными ролями в ее жизни получилась лишь с адекватным ее уровню мужчиной, которого она распознала далеко не сразу. Несмотря на внешнюю мягкость, Мстислав Ростропович выявился достаточно сильным типом, непримиримым борцом с фальшью и фарсом. В этом его облик очень похож на наиболее ярких представителей активной интеллигенции советского периода: Андрея Сахарова и Иосифа Бродского. «Он всегда, казалось, держал экзамен перед вечностью», – так написало о нем одно из популярных изданий. И действительно, Мстислава Ростроповича отличала небывалая активность, его натура будто горела, жаждала действий. В музыке, в искусстве, в общественно-политической жизни планеты. Он ко всему считал себя причастным, и это качество стало одним из важных факторов узнаваемости необычайной пары в мире. Но если он старался осуществить исторически значимые действия, то она, как ловкий фотограф, сумела запечатлеть эти поступки, довести их до понимания широкой аудитории.
Для стандартно мыслящего общества они, верно, казались индивидуалистами, эгоцентричной семьей, сосредоточенной на собственном благе. И вряд ли этой платформе противоречили общественно-политические всплески, наподобие участия Мстислава Ростроповича в защите Белого дома в России или организации благотворительного концерта в помощь пострадавшим от землетрясения в Армении и множества других акций доброй воли, исполненных от души. Просто все в их жизни просматривалось сквозь плотную призму семьи, семья оставалась первой величиной, а все остальное измерялось как категории смежные, весомые, но не дотягивающие до ценности семьи. Потому семье, этой первой и последней священной реликвии, посвящались эпатажные трюки: золотая свадьба в «Метрополе», шумные празднества в честь замужества дочерей. Семья была нитью, связывающей их с миром, все остальное – обрамлением, декорацией, которые могут сменяться, листаться, как главы интересной книги, но нить всегда остается.
В их жизни было немало событий, вызывавших смятение, сковывавших движение, отравляющих пространство. Кажется, борись они каждый поодиночке, пущенные в них стрелы могли бы оказаться смертельными. Для двоих, объединенных в крепкий монолит, низменная, животная сущность недругов, верноподданных прислужников режима и просто завистников из препятствия превращалась в трамплин, основу для нового, еще более ошеломляющего взлета, для сокрушительной победы и утверждения в целом мире.
Марк и Белла Шагал
И я понял: это моя жена… Мои глаза, моя душа.
Долгие годы ее любовь освещала все, что я делал.
Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь…
Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла.
Судьба отмерила Марку Шагалу невероятно долгую и в целом счастливую жизнь. Может быть, потому что он родился практически бездыханным и с самых первых секунд своего пребывания в этом мире так настойчиво боролся за жизнь, что неожиданно приобрел совершенно немыслимый иммунитет к смерти, который и берег его почти столетие. А может быть, благодаря непостижимой сосредоточенности, отстраненности от всего мира при непрестанном поиске высшего смысла, большей красоты и идеальной содержательности. Он называл свое искусство «состоянием души», «психопластикой», искренне верил в него, убивая в себе злость за несправедливое отношение к своему творчеству, за неприятие его формы самовыражения. Семейная жизнь живописца стала проекцией никогда не покидающей его внутренней сосредоточенности, в большинстве случаев свойственной ищущим творческим натурам. Для Беллы жизнь с Шагалом стала сопровождением невероятно длинной цепи превращений, после которых, как после долгой химической реакции, из чудесной клубящейся дымки родился легендарный мастер. На ментальном уровне она стала тем непроницаемым кольцом энергии, которое обеспечило его душевную тишину для пробуждения и претворения в жизнь творческих решений. Она всегда стремилась не оставаться на месте, двигаться вместе со спутником. С этим связаны и ее писательские пробы, пробужденная жажда самореализации и движения – до последнего вздоха.