Стратегии счастливых пар
Шрифт:
Альберт Швейцер и Елена Бреслау
Высшее вдохновение этого момента не в том, что двое поклялись в своем сердце жить друг для друга, а в том, что они приняли решение в сердце своем жить вместе для служения какому-то делу…
Она обручилась не только с человеком, Альбертом Швейцером, она обручилась также с работой, к которой побуждало его призвание.
Мне всегда нравился обычай древних германских племен, согласно которому женщины стояли за линией боя и вручали своим мужьям оружие. Если перевести это на язык нашего времени, то женщина отдает мужчине то, что ему нужно, – хлеб, вино, свои мысли и свою любовь.
Мир Альберта Швейцера и Елены Бреслау глубоко духовен, нравственен и пронизан идеями гуманизма и любви к ближнему; он подкупает, прежде всего, альтернативностью миропонимания и, соответственно, взгляда на союз
мужчины и женщины. Эта семья принадлежит к числу очень немногих пар, в которых двое одновременно уловили дуновение духовной катастрофы, крушение общечеловеческих ценностей
Не ведающая границ сосредоточенность Альберта Швейцера на активной полезной деятельности в мировой истории сравнима разве что с масштабностью личности Леонардо да Винчи, а фундаментальные труды в области теологии, этики, музыки и медицины обширны и колоритны настолько, что могут считаться узкоспециальными для каждого из этих направлений. Его непрерывная практическая забота о человеке и обо всем живом, искренне и стойко поддерживаемая Еленой Бреслау, призывала изменить внутренний мир человека, его покрывшееся коррозией миропонимание и угасающие устремления. Если такие знатоки внутренних побуждений человека, как Артур Шопенгауэр и Фридрих Ницше, беспощадно клеймили его двойственную природу, то такие стоики, как Альберт Швейцер, пытались своим примером обратить взор человека к лучшим возможностям, облагородить и усовершенствовать беспокойную и противоречивую его суть. Почти совершенный жизненный союз мыслителя и его единственной спутницы, как и тяжелейшая работа в больнице в африканском Ламбарене в течение полувека, явился надежным подтверждением жизнеспособности стратегии одиноко борющегося человека, или, как он сам выразился, свободной индивидуальной деятельности. Благоговейное отношение к семье являлось неотъемлемой частью миропонимания Швейцера и его жены. Сам по себе их брак не являлся культом, но оказался формой отрешенного служения совсем другому символу. Как это ни удивительно, именно в служении миссии и отречении от всего мирского семья Швейцеров приобрела оттенок святости, ореол исключительных отношений, которые могут возникнуть между мужчиной и женщиной.
Альберт Швейцер рано пришел к выводу, а увлекаемая им Елена безоговорочно приняла, что ни христианство, ни какая-либо другая общественная или религиозная система, проповедующая всеобщую любовь, не способна противостоять пробуждающемуся демоническому инстинкту в массовом сознании начала XX века. Слишком многочисленная и могущественная орда отступников от идеи любви вынудила мыслителя искать парадоксальную формулу влияния на окружающий мир, выступить с весомыми доказательствами обратного, убедить, что человек внутренне стремится не только к ненависти и разрушениям, но и к любви и созиданию. В итоге через десятилетия самозабвенного труда произведенная на свет концепция жизни и любви этой пары, противопоставленная беспредельной разрушительной силе деструктивного в человеке, достигла высоты величественных снежных пиков Крыши мира как раз благодаря последовательности и терпению. Сам по себе брак Альберта Швейцера и Елены Бреслау был как бы включенным в систему доказательств, поэтому может и должен рассматриваться без отрыва от их общей жизненной стратегии. Эта пара приобрела невероятный авторитет по одной причине: каждый день они посвящали тому, чтобы отвоевать у самоуничтожающейся цивилизации хотя бы одну жизнь, создать пусть крохотный и в чем-то утопический, но стойкий островок веры в любовь. Вся огнеупорная философия Швейцера может уместиться в его единственной фразе, произнесенной после того, как он узнал об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки: «Когда одной-единственной бомбой убивают сто тысяч человек – моя обязанность доказать миру, насколько ценна одна-единственная человеческая жизнь!»
Ключ от сокровищницы внутренних миров
В детстве Альберта Швейцера, второго ребенка добропорядочного гюнсбахского пастора и дочери священника, есть несколько принципиальных нюансов, отложивших отпечаток на его мировоззрение и легших в основу его будущей необычной концепции служения человечеству. Начать стоит с того, что атмосфера упорядоченного немецкого быта отличалась даже от окружающего социума совершенно удивительным симбиозом полной свободы и всепоглощающей христианской любви. Но в религиозном служении пастора и его жены не было беспредельного фанатизма служителя культа; он органично заменялся доброжелательностью и чистоплотностью в отношении всего окружающего мира, незаурядной и неискоренимой любовью к живому, эмоциональной близостью к природе. Можно даже говорить о дефиците привычного для маленького проповедника смирения (вспомним метафорическое замечание одного из биографов Швейцера, что в богословии пастора «было больше солнца, чем громов и молний»). Жизнь и взросление Альберта в окружении величественной природы Эльзаса на фоне нравственности, религиозности, постоянно звучащей музыки и родительских принципов создали у мальчика особое, утонченное восприятие живого и дышащего. В какой-то степени его детство может быть сравнимо с прорастанием загадочного растения в условиях солнечной теплицы; получая в мире взросления положительные импульсы, он был если не защищен полностью от контакта с деструктивными раздражителями, то этот контакт был трагичен. Именно тут, под покровом доверительно раскрывшейся Природы и ранних понятий о предназначении Человека, зародилось прорвавшееся в сорокалетием возрасте пророческое озарение, выражавшееся в благоговении пред Жизнью. Отсюда также берет начало приверженность семейным традициям, которая у Альберта Швейцера прослеживается практически во всем: в изначальном мировоззренческом гуманизме, беззаветной любви к органной музыке, первом выборе профессии (как и отец, он стал пастором в достаточно скромном приходе), в отношении к семье. Так же как и отец, Альберт с благоговением относился к браку. Но со временем Швейцер, благодаря непостижимой сосредоточенности, сумел развить доставшиеся в наследство традиции, которые стали отправной точкой в формировании жизненной стратегии. Его восприятие, рожденное в атмосфере любви и родительской порядочности, не только оказалось стойким к раздражителям, но и совершенно не воспринимало даже запаха вульгарного, загрязненного, пораженного пороком. Оно действовало как желудок, совершенно не принимающий отравленной пищи и мгновенно выбрасывающий ее, не пуская продуктов расщепления в кровь. Начав с более проникновенного, чем у сверстников, по-детски умиленного и духовного отношения к животным, он пришел к формуле, выросшей до знаменитого и величественного философского выражения Ehffurcht vor dem Leben —«преклонение перед жизнью». Этот лозунг, создав основу его индивидуальной этики, навеки освятил и брачные отношения, наполнил понятие семейного блага и счастья сакраментальным таинством. Желание жить и помогать ближнему приобрело новую интерпретацию – обязательно находиться в пространстве счастья и создавать для ближнего такое пространство. Разумеется, жена, дочь, родители – самые близкие, самые родные существа для Швейцера – попали в область притяжения его всеобъемлющей любви, источаемой во благо окружающего мира. В силу раннего стремления к познанию мира и мягкого отклонения признанных авторитетов его любовь никогда не была экзальтированной восторженностью; ее мерилом никогда не становились страстные объятия. Его пространство любви создавалось достижением исключительной душевной гармонии, абсолютного доверия, искренности и полного познания друг друга. Такая любовь позволяет проникнуть в малодоступную зону умиротворенности, в которой все любят и все любимы, но любовь, не являясь самоцелью, позволяет лучше сфокусировать внимание на высоких духовных целях. И кажется, что именно эта развитая способность к любви позволяла Альберту Швейцеру и Елене Бреслау ускользать от всепроникающих атомов суеты, игнорировать мирское неверие в святость человеческих отношений и чистоту любви.
Представляется важным, что с первых лет жизни Швейцера животные были такими же равноправными обитателями его мира, как и люди. Ощущение страданий животного с раннего детства было в нем особенно обострено. Взрослым он со щемящей тоской вспоминал одну и ту же жуткую картину: крестьянина, который гонит на живодерню хромую, спотыкающуюся лошадь, безусловно знающую о приближающемся насильственном конце. Эти ощущения с годами переплелись в нем с осознанием демонических устремлений человечества, ощущением приближающегося духовного Армагеддона, выражающегося в отказе от личностной этики, позитивного мышления и вообще стремления к совершенствованию личности. Это сформировало одну из мотиваций решения организовать для себя иную форму деятельности, выскользнув из лап хаоса и абсурдно меняющегося, слепнущего мира, движущегося навстречу духовному вырождению.
Борис Носик, автор обширного биографического исследования жизни Альберта Швейцера, обращает внимание на важный штрих – иерархию идеалов в представлении будущего мыслителя: «Отец, Иисус, Бах, Гете». Тот факт, что отец оставался в представлении Швейцера первым авторитетом, во многом объясняет прикладной характер его деятельности и утилитарность творческих изысканий. Отец был, прежде всего, живым человеком, стоящим в ряду признанных символов; отец дал ранним исканиям сына строгую привязку к жизни – ценность представляло лишь то, что можно реально применить. Это была та пуповина, которая всю жизнь удерживала его в зоне действий человека, не позволяя нырять в глубь утопических иллюзий. Но именно отец открыл Альберту истины трех самых важных для него плоскостей бытия: Бога, лишенного чудес, но наделенного человеческими принципами; музыки (например, небесное звучание органа) и неоспоримых истин литературы. Духовная непорочность и естественная чистота того простого мира, в котором рос Альберт Швейцер, породила его высокую восприимчивость, которая оказалась наиболее важным фактором формирования его особого миропонимания. С одной стороны, он «вместе со своими тремя сестрами и братом счастливо провел юношеские годы», с другой – с детства начал представлять панорамные визуальные картины всего того, что чувствовал. Он не был отменным учеником в школе и априори, в силу совершенной зачарованное™ свободой, не мог мыслить рамочными категориями, подобно послушно зубрящему церковные догмы семинаристу, видящему в учителе первого пророка. Альберт Швейцер, в восемь лет прочитавший данный отцом Новый Завет и в столь юном возрасте нашедший множество несоответствий в книге, которую другие всю жизнь воспринимают как не подлежащую сомнению аксиому, очень рано усомнился в том, что во всем можно полагаться на учителя. И все-таки стоит оговориться, что в раннем возрасте по степени влияния на восприимчивую натуру мальчика на первом месте была музыка. Звуки рояля и органа, подаренные отцом, навсегда покорили его душу, очаровывая и окрыляя всякий раз, когда он мог впитывать и поглощать их всем своим существом; с детства музыка стала самой желанной пищей для души и оставалась универсальной микстурой от самой безумной усталости до конца дней. «С пяти лет отец стал давать мне уроки на стареньком рояле… В восемь, едва мои ноги стали доставать до педалей, я начал играть на органе», – вспоминал Швейцер. Это не могло не отразиться на восприятии всей картины мироздания, отношении к людям. Его этические принципы оказались следствием определенной гармонии расположения частиц в непринужденно сформированной системе. Как великолепный парк может быть создан при условии наличия мудрого дизайнера и свободно развитой природы, так и миропонимание Альберта формировалось под влиянием нескольких потоков сокровенной информации: безудержной свободы и религиозного милосердия, ослепляющей сознание музыки и бередящих душу книг.
От матери Альберт унаследовал не только поразительную скрытность, но и невероятную стойкость к трудностям. Среди переживаний детства биографы отмечали не столько то, что он «рос в скромном достатке», сколько его удивительную для раннего возраста реакцию на финансовые ограничения семьи. Вместо того чтобы поддаваться почти повальному для юношей и девушек влечению выглядеть симпатично и щеголевато, он напрочь искоренил в себе такие импульсы. Ему ненавистна была даже мысль, что из-за него родители будут испытывать дополнительные трудности и отказывать себе в необходимом. Альберт нарочно ходил в одежде, из которой давно вырос; перешитое отцовское пальто он отказывался надевать, чтобы не произвести на окружающих впечатление, что он из состоятельной семьи. Первоначально он убедил себя, что в бедности нет ничего порочащего; позже, когда создал для себя систему ценностей, вообще перестал придавать значение одежде и быту. Однажды узнав о мучительных попытках матери вести хозяйство за гроши, Альберт Швейцер отказался придавать значение материальному в своей жизни. Бесконечные заботы бедной матери о том, чтобы дети выглядели прилично, вызывали в нем обостренную неприязнь ко всему, что можно приобрести за деньги.
Еще одним кирпичиком, образующим сложную незаурядную личность, оказалась вынужденная ранняя самостоятельность. В возрасте десяти лет Альберт Швейцер, чтобы продолжать учебу, столкнулся с необходимостью оставить семью и жить у довольно строгих родственников. Не имея собственных детей, дядюшка и его ершистая супруга сосредоточились на племяннике, очевидно, намереваясь вышколить его, как балетного танцора. Наслаждению свободой пришел конец; бесшабашное времяпрепровождение сменилось напряжением воли под неукоснительным напором чисто немецкой требовательности. По всей видимости, на растущую в нем мотивацию к учебе повлияли сразу несколько взаимосвязанных факторов. Во-первых, упорство со стороны родителей, которые не имели средств оплачивать его учебу, но договорились с родственниками о своеобразной помощи; для ответственного и жалостливого мальчика была невыносимой мысль принести в семью позор. Во-вторых, неожиданно встреченный на жизненном пути учитель, который «научил правильно работать и придал уверенность в своих силах», на всю жизнь оставшись в памяти «образцом того, как следует выполнять свой долг». Наконец, книги. Если мать открыла ему благородных рыцарей Вальтера Скотта, то гимназистское время у родственников, несмотря на щемящую тоску по семейному теплу, подарило знакомство с литературными столпами. Альберт даже не постеснялся сотворить идола для себя – Гете. Он рос впечатлительным мальчиком с тонкой, ранимой и абсолютно не воинственной душой. Ощущения беспросветной бедности наряду с отсутствием жажды обогащения, а также яркий свет знаний и познанное в ранние годы чувство красоты гнали его туда, где он мог бы обрести себя, раскрыться, стать кем-то. Однозначно, это должно было быть место, стоящее на прочных сваях основательных знаний.
Тот факт, что Альберт Швейцер провел годы взросления на территории, бывшей предметом извечного спора между Германией и Францией, также наложил заметный отпечаток на его сознание. Привитому в детстве стремлению к свободе и саморазвитию претила необходимость принадлежать к какой-либо общности по принципу завоевания; его личная культура с яростной жаждой позитивной активности не воспринимала разделения мира на враждующие части и стимулировала приобретение статуса жителя мира. Враждебности он противопоставлял идеологию всеобщего сотрудничества. Будучи немцем по паспорту, он уже в молодые годы сделал попытку отмежеваться от дикости цивилизации: сначала написал книгу о Бахе на французском, затем создал еще более обширный труд о композиторе на немецком. Неудивительно, что много лет спустя Нобелевский комитет колебался относительно национальности Альберта Швейцера, когда присуждал ему престижную премию. Он же относился к ситуации с нескрываемым сарказмом; ибо жил всю жизнь как житель всей земли, трудясь для всего мира и не деля его на участки с оградой.