Страж неприступных гор

Крес Феликс В.

Они разговаривали также о Ридарете и о нем, Раладане, сыне владыки морей.

«Из пророчества всего следует — запомни это, князь, — что единственная причина твоего существования — девушка, которую ты признал своей дочерью. Похоже на то, что Просторы породили тебя в тот день, когда в некоем гаррийском доме появилась на свет девочка, которой дали древнее и гордое имя Ридарета; немного жаль, что даже островитяне выговаривают его сегодня на армектанский лад… Почему ты появился? Шернь я еще более или менее понимаю, но о Просторах никто ничего не знает… Так что отнесись к тому, что я скажу, как к предположениям, сказкам, в которых, возможно, есть зерно правды. Похоже на то, Раладан, что Просторы поглощают часть активности Отвергнутых Полос, уменьшая таким образом давление, создаваемое ими на стену Ферена. Если так, то для живого символа Отвергнутых Полос в Шерере должен найтись аналог в виде живого символа Просторов. Океан

пробудил нечто подобное Великому Крафу, Не-Бодрствующему богу Шерни; ты видел это нечто в облике морского змея, но какое оно на самом деле — кто знает? И это нечто породило долговечное, а может быть, даже бессмертное, хотя наверняка уничтожимое существо, являющееся символом Просторов. Вот кто ты такой, князь, и с этим тебе ничего не поделать. Ты будешь как-то уравновешивать поступки своей красотки, и я вовсе не удивился бы, если бы ты получил поддержку. Возможно, скоро в Шерере обнаружится живой символ Ферена, второй камешек, нагружающий ту чашу весов, на которой уже лежит камешек-Раладан. На противоположной чаше останется твоя дочь. Что из этого выйдет? Не знаю. Я не могу ничего предвидеть, поскольку модели Шерни имеют мало отношения к Отвергнутым Полосам, модели же Просторов никто до сих построить не в состоянии».

Сайл похрапывал; Раладан размышлял и вспоминал. Он много лет встречался с посланником, пил с ним, кивал, слушал его болтовню — ибо однорукому великану многим были обязаны и он сам, и его дочь. Долгими осенними месяцами рассказы посланника можно было слушать точно так же, как и истории бродячего сказителя, — в известной степени он так к ним и относился. Ридарета говорила правду: он убегал, постоянно убегал от самого себя. Ему было плохо и неуютно с выдуманным неясным происхождением, еще более запутанным предназначением, какой-то миссией… уравновешиванием символа чего-то там, потому что что-то там… Даже особо не искав, он нашел жену, которую полюбил, и дочь, о которой мечтал, сам того не зная. Прекрасную отважную девушку, творившую на морях все, что ей хотелось. Ту, которая редко, но все же прибегала к нему, закидывала руки на шею и искренне говорила: «Я такая, какая есть, но я люблю тебя, отец, и почти всем тебе обязана». Такой жизни ему было вполне достаточно, и никакой другой он не хотел. Много лет он жил среди своих исполнившихся грез. Он забыл — ибо не хотел помнить — обо всем, что говорил Таменат, не видел — ибо не хотел видеть — того странного, что происходило с Ридой. Впрочем… чего там странного. Подожгла несколько парусников, кому-то оторвала голову… Выпустила себе кишки, посмотрела на них и запихнула обратно в живот. Мир от подобных чудес не содрогнулся.

Но теперь, увы, содрогался.

Пиратский князь думал, вспоминал, искал объяснений — неохотно, с отвращением, которое вполне осознавал. Он презирал Шернь как ничто другое на свете. Какое удовольствие иметь дело с тем, чего не можешь понять? Впрочем, ее презирали почти все, так что в этом он ничем не отличался. Почему он пытался бежать от тайн дочери? Именно поэтому. Уж наверняка не потому, что готов был лишиться чувств при виде привязанной к мачте девушки, которая ради забавы приказывала хлестать себя бичом или жечь железом. Когда-то он видел показывавших свое искусство акробатов — точно так же можно было поглядеть и на девчонку, стонавшую от удовольствия под ударами хлыста. Пусть бы делала, что хотела. Если бы все дело было лишь в неких извращенных потребностях, прихотях! Он слышал о таких… чудаках, любивших, когда их мучили… Но за тем, что делала Ридарета, стояла Шернь. Рубин, символ чего-то там, Отвергнутые Полосы… Он не хотел иметь с этим ничего общего.

Он постоянно пытался убежать… и вот теперь его догнало все сразу.

Раладан заснул незадолго до рассвета и проснулся поздним утром. Соней он не был и чувствовал себя отдохнувшим. Потянувшись и зевнув, он разбудил товарища. В дорожных мешках осталось несколько копченых рыбин, кусок черствого хлеба, полбурдюка вина. Можно было поесть, не выходя из комнаты.

— Возьми серебро, — сказал Раладан, дожевывая последние куски; зазвенел брошенный на стол кошелек. — Мне не надо, впрочем, у меня есть еще столько же. Слушай.

Сайл кивнул, давая понять, что слушает.

— Не знаю, что будет; иду, как дурак, во дворец. Может, меня там сразу сделают главнокомандующим своего флота, а может, повесят на крюку — все возможно. Слушай.

Сайл кивнул.

— Если я по какой-то причине не вернусь, подожди два или три дня и убирайся отсюда в Ним Айе. Вернешься на корабль и придумаешь какую-нибудь красивую ложь для своей капитанши. Скажешь, мол, Раладан что-то там решил, но не знаешь что, и отправил тебя обратно.

Физиономия Сайла говорила больше, чем он мог бы выразить словами.

— Слушаешь?

— Нет. Я должен обмануть капитана насчет тебя?

— Ты должен обмануть ее так красиво, как только сумеешь,

ибо она нужна мне тут как… Скажешь, что мне нужен Китар, но ты не знаешь зачем. Наврешь ей, напридумываешь и пойдешь к Китару. А Китару расскажешь все как есть. Скажешь ему, что он должен вытащить меня из того, во что я вляпался. Сперва пусть пришлет кого-нибудь сюда, поскольку если я выкарабкаюсь, то оставлю весточку в этой гостинице. — Раладан стукнул пальцем по столу, — или даже сам буду здесь ждать. Если нет, то… Пусть Китар думает до тех пор, пока ему в голову не придет что-нибудь умное. Теперь слушай, но внимательно, ибо я сообщаю тебе, как добраться до денег, каких ты даже представить себе не можешь. Только… — Агарский князь многозначительно поднял палец, и Сайл понял, что на самом деле он не должен даже пытаться добраться до этих несметных богатств. — Если Китару потребуется золото, он должен явиться в Ахелию к моей жемчужинке Ласене, дать ей вот это, — Раладан снял с пальца простое серебряное кольцо, — и сказать: «Я украл его у Раладана». Пусть не говорит, что получил его от меня, ибо Ласена — женщина и не задумываясь с ходу всадит ему нож в брюхо. У меня его украли. Понял?

— Да, господин.

— То есть вопрос денег мы решили, — подытожил Раладан. — И еще одно, может быть, самое важное: я не уверен, но, думаю, сейчас у меня в Ахелии гости, та женщина, которую ты видел со мной на «Трупе», и посланник, который сбежал. Пусть тебя это вообще не волнует, — предостерег он. — Скажи только Китару, что эти двое у меня в долгу. Пусть идет к ним и скажет, что знает про этот долг, и пора начинать платить проценты. Это враги, которым я оказал милость; повтори это Китару, чтобы он знал, о чем речь. И пусть поступает так, как считает нужным, говорит что хочет, делает что хочет и платит за что хочет. Только пусть ни во что не вмешивает твою капитаншу, и не более того. Слушай, Сайл, я тебя убью, — совершенно спокойно добавил он. — Если в чем-то ошибешься, что-то напутаешь или проболтаешься, то я тебя убью, и это станет первым, что я сделаю, когда выберусь из переплета. Твоя капитанша рассердится на меня за это, так что найду ей нового второго помощника. Договорились?

Встав, он, по морскому обычаю, сжал не ладонь, а предплечье товарища. Сайл ответил ему тем же.

Идя по улицам Роллайны, Раладан оглядывался по сторонам, пока на глаза ему не попалась солидных размеров вывеска, на которой было что-то написано (увы, по-дартански), а ниже нарисовано — картинка изображала рубашку или куртку, а также нечто вроде штанов. У торговца нашлось все, что нужно, и по разумным для столицы ценам, так что Раладан оставил ему немного серебра, добавив собственную дорожную одежду, слегка запыленную, но не порванную. Вскоре он снова шел по улице в свободных, по дартанской моде, длинных синих штанах и светло-коричневой куртке, вполне приличной, расшитой белыми нитками, из-под которой виднелись манжеты белой рубашки, бесстыдно дорогой, сшитой из прекрасного шелка. На бедре у него висел неплохой меч, пристегнутый к прочному и красивому поясу, который смело мог бы побрататься с сапогами — агарский князь всегда питал странную слабость к обуви, и те, что были у него на ногах, хотя и не новые, не оскорбляли своим видом остальной одежды. Так мог выглядеть состоятельный армектанец, или дартанец чистой крови, или даже не питавший предрассудков по отношению к континентальной моде гарриец.

Агарский князь знал, что выглядеть по-человечески всегда стоит.

Стражу у ворот, ведших во двор перед дворцом, выставляли главным образом для виду — эти солдаты редко кого-то останавливали. Они не пустили бы во двор пьяного, перекупщика или, скажем, женщину в маске, но любой другой мог пройти без опасений, что у него перед носом скрестятся алебарды. Раладан, однако, остановился и спросил на очень хорошем кинене, к кому он мог бы обратиться с важными сведениями для коменданта стражи.

— Как раз ко мне, ваше благородие, — ответил на том же языке алебардщик. — А еще лучше к стражнику, что стоит дальше, у самых дверей дворца. Он передаст известие своему начальнику.

Раладан поблагодарил и пересек двор. Он не был дураком и знал, что сойдет в лучшем случае за смешного провинциала, расспрашивая вояку с алебардой, как попасть к королеве. Наверняка это было не столь просто. Он решил, что скорее добьется своего, двигаясь длинными и размашистыми, но тщательно отмеренными шагами. Наверху пологой лестницы, ведшей к дверям дворца, он сказал стражнику то же, что и его товарищу у ворот, и пришельца отвели в небольшую комнату, видимо выполнявшую роль караульного помещения; там сидело несколько солдат, один из которых тут же сменил коллегу-стражника, принял у него гостя и повел дальше. К счастью, идти по забитому людьми коридору пришлось недолго. Вскоре Раладан оказался в строго, но уютно обставленной комнатке, где его передали очередному солдату, который открыл еще одну дверь и доложил: «Ваше благородие, прибыл некто с важным известием».