Страж
Шрифт:
– А что Братство?
– Я скажу, что ты сбежал. Несколько наивно, но пусть они попробуют проверить.
– Тебе так просто этого не спустят, – скривился Проповедник.
Я знал это, но не хотел обсуждать. Ни к чему. И так каждому понятно, что я идиот, рискующий всем ради незнакомого человека. Впрочем, у меня была в этом своя цель – я искренне верил, что живой Хартвиг для будущего гораздо важнее, чем мертвый. А тот, кто так не считает, пусть посмотрит на останки людей после того, как на них напала одна из темных душ.
Лично я хотел бы надеяться,
Лошадей удалось купить только за Вертенштайном, после того как мы полдня топали на своих двоих. Мечтать о такой роскоши, как дилижанс, не приходилось.
Мне не понравился человек, крутившийся недалеко от нас, пока я торговался с продавцом. Поймав мой взгляд, незнакомец поспешно растворился в толпе. Оставалось лишь гадать, кто это был – карманник, которого я спугнул, или соглядатай. В любом случае я решил не искушать судьбу и свернул на дикие лесные дороги, подальше от основных трактов. В одной из таких рощ Хартвиг и познакомился с Пугалом.
Оно неподвижно стояло возле рябины, надвинув соломенную шляпу на глаза, и казалось форменным разбойником, поджидающим одинокого путника. Увидев его, мой спутник чуть не свалился с лошади.
– Господи, что это?! – вскричал он. – Ты его видишь, Людвиг?!
– Вижу. Знакомься, это Пугало. Оно иногда путешествует со мной.
Оно выдержало мой взгляд. Я удовлетворенно вздохнул – никаких жертв во время своего отсутствия страшилище не нашло. Оно соблюдало наши негласные договоренности.
– Оно темное. Чернее ночи. Там, внутри, – сказал Хартвиг.
– Никогда не встречался с одушевленными? – негромко спросил я.
– Одушевленный? Он? Не знал, что они так же, как души, могут быть невидимы для обычных людей.
– У некоторых одушевленных есть такая способность, – подтвердил я, глядя, как Пугало вышло на дорогу и поплелось следом за нашими лошадьми. – Если, конечно, у них достаточно сил для этого. Тогда они могут покидать предмет, в котором зародились, и гулять где пожелают. Но время от времени им следует возвращаться в свою оболочку, чтобы отдохнуть. Так что иногда Пугало отправляется на свое ненавистное ржаное поле.
– Всегда хотел узнать, как в предмете зарождается душа.
– Никто не знает. Теологи, ученые, клирики и профессора просвещенных университетов спорят до сих пор. В Библии об этом ни слова, но, как ты знаешь, Святое Писание трактуют кто во что горазд. – Я с намеком посмотрел на Проповедника. Он любитель искажать содержимое молитв и библейских цитат. – Иногда предметы становятся одушевленными, и их сущность либо светла, либо темна. В большинстве своем им нет дела до людей, но порой случаются и исключения. Как с Пугалом.
– Я мог бы попытаться очистить его от тьмы, – предложил Хартвиг.
Услышав это, Проповедник расхохотался, а страшило взялось за серп. Я успокоил его жестом, сказав спутнику:
– Не думаю, чтобы ему было интересно потерять свою сущность.
– Ты ведь страж, что тебя может связывать с таким темным существом?
– Мое мировоззрение говорит мне, что ни одно зарождение души не происходит без причины, какой бы та ни была. И не всегда темная сущность, даже такая опасная, как наш общий друг, причиняет вред людям.
– Он – причиняет.
– В прошлом – да. Но теперь у него есть шанс исправиться и направить свою кровожадность на добрые дела.
Хартвиг посмотрел на меня так, словно я его разыгрываю. Впрочем, он близок к истине. Пугало опасно, я сознаю это. И, на мой взгляд, лучше, чтобы оно было со мной, чем осталось на том поле, совершенно без присмотра. Я в состоянии сделать так, что оно пожалеет, если его серп коснется невинных жертв. А убивать… Я уверен, что выйду из поединка победителем, но не уверен, насколько целым, чтобы насладиться победой.
Убийство – не выход, а всего лишь следствие наших поступков. Если его можно избежать, я только «за».
– Я слышал разговоры о том, что, если в зародившейся душе царит тьма, винить за это следует бесов. Вроде как они вселяются в предметы, точно в людей.
– Ну, тогда в Пугале сидит что-то покрупнее рядового беса, – осклабился Проповедник. – Какой-нибудь Бегемот или Асмодей, никак не меньше.
– Заткнись! – прорычал я. – Скоро ночь. Накликаешь на наши головы, старая ворона!
Он обиделся, но чушь пороть перестал. Мы с Хартвигом выехали из рощи, остановившись на границе большого необработанного поля. Далеко-далеко впереди, в лучах вечернего солнца сверкала гладь Етлацких озер. Мы медленно направились в их сторону, не желая подгонять уставших лошадей.
Несмотря на ранний вечер, все еще припекало, и горячий, густой, точно патока, воздух сильно пах разнотравьем. Хартвиг закатал рукава рубахи и невинно поинтересовался:
– Могу я задать вопрос?
– Попробуй.
– Сколько душ ты уничтожил?
– Знаешь, я не имею такой привычки считать сделанную мною работу. Много.
– Достаточно много для того, чтобы прожить лишний год? Или два?
Я небрежно пожал плечами. И вправду не знаю, сколько из них забрал мой кинжал.
– Многие стражей не любят. – Хартвиг говорил небрежно, но от меня не укрылось, что его интересует этот вопрос. – Считают, что вы получаете незаслуженно дополнительные дни жизни.
– Все верно. В Ровалии, Витильска и Прогансу мы вне закона. Да и в некоторых других местах тоже. Поэтому я не спешу носить кинжал на всеобщее обозрение.
– Каково это – иметь такой дар, Людвиг?
– Я могу то же самое спросить тебя о твоем. Иногда от этого устаешь, иногда нет. Многие умирают от зависти из-за того, что мы способны немного продлить свою жизнь.
Хартвиг рассмеялся:
– Извини, страж, но смерть одной души от твоего кинжала добавляет половину дня к жизни, дарованной тебе Создателем, – это не немного. Чем больше душ уничтожишь, тем дольше проживешь. Я слышал, некоторым из ваших магистров давно перевалило за сотню лет, притом что стариками они отнюдь не выглядят.