Страждущий веры
Шрифт:
— За печь, живо! — велела мать, вытирая руки о передник.
Микаш нехотя оставил Агнежку и спрятался. Мать открыла дверь, впуская на порог бурю. Гремел гром, сверкали молнии, свистел ветер, капала вода с потолка. Но меж всех этих звуков отчётливо слышалось, как стучала клюка о земляной пол.
— Зачем пожаловали, госпожа? — мать заговорила странно ласково и мягко, будто перед высокородным.
— Искала приют в бурю. Нельзя? — ответил ворчливый старческий голос, от которого становилось жутко.
— Да ну что вы! Мы так бедны. Боюсь, наше гостеприимство
— Я неприхотлива.
Снова послышался стук клюки и ковыляющие шаги. Любопытство пересилило, и Микаш выглянул из укрытия. На лавку рядом с Агнежкой опустилась древняя старуха в сером балахоне, полная и сгорбленная. Мать налила ещё одну тарелку супа и поставила перед ней вместе с последними ломтями хлеба.
— Вы уж простите, у нас больше ничего нет.
— Ай и врёшь! — укорила её старуха.
— Мика-мика-мика, — забормотала сестра и снова принялась раскачиваться.
— Хворая она у тебя? — старуха взяла Ангежку за подбородок и повернула к себе её голову. — Не любишь её, да? Обуза? Так и она тебя не пожалеет, когда время придёт.
Старуха разразилась лающим хохотом. Микаш стиснул кулаки. Да как она может!
Будто услышав его мысли, старуха повернула к нему голову. Пришлось напомнить себе, как дышать, когда он увидел её белые глаза. Горевестница!
— А ну-ка, иди сюда! — позвала его старуха. — Иди, не бойся. Хуже будет, если не выйдешь.
Ну да, так все про горевестниц говорят. Ослушаешься их — вовек бед не оберёшься. Микаш вышел на свет. Старуха обернулась к матери:
— Это тоже твой пацанёнок? От кого прижила, глупая?
— От мужа, — на пределе терпения ответила мать.
— Угу, от мужа твоего пьяницы только такие убогие, как она, — старуха кивнула на заходившуюся в припадке Агнежку, — могли родиться. А мальчик-то совсем не в вашу породу, смекаешь?
— Мой он, мой! Я его выносила и вырастила! Моя кровь! Никому не отдам.
— Нет, не твой. Не можешь ты его как ломовую скотину использовать. У него великая судьба. Это она привела меня на ваш порог.
— Хоть великая, хоть малая — не отдам!
Микаш взял за руку разволновавшуюся до красноты мать.
— Я никуда отсюда не уйду. Уходите вы! — сказал он, без страха глядя в белые глаза горевестницы.
Старуха схватила его за подбородок, как сестру до этого, и вглядывалась слепыми глазами, будто саму душу пронзала.
— Ишь, какой своевольный! Как зов предназначения услышишь, так сам побежишь. И ещё маяться будешь. А не услышать не сможешь — это твоя суть. Слышишь и ты, глупая? — горевестница повернулась к матери. Голос её сделался зловеще-таинственным, похожим на шум бури за окном: — Он должен учиться, учиться у самого короля Сумеречников. Он станет первым среди них. Его поведёт Северная звезда, та, что сияет на конце стрелы Небесного Охотника. Но как только звезда погаснет, станет он демоном лютым, самым страшным из всех. И загорится степь под его ногами, и прольются небеса людской кровью, и проложит он путь по мёртвой плоти к Небесному Престолу, и возведёт на него дух неправедный.
Агнежка закричала долго и пронзительно, как птица. Мать кусала губы, исходившая от неё завеса страха загустела до вязкой болотной жижи. Мысли её скакали тревожной чехардой.
— Забирайте, — тихо произнесла она и понурила голову, пряча от него глаза.
— Мама! — вздрогнул Микаш. — Нет-нет, я не стану таким. Клянусь, я буду хорошим. Я буду слушаться во всём и всегда, я буду работать больше, я…
— Не сопротивляйся, мальчик, ведь ты и сам знаешь про демона внутри. Ты и сейчас его чувствуешь, — усмехнулась горевестница.
Микаш называл его зверем. Иногда он скрёбся об рёбра когтями, и тогда хотелось схватить топор и разнести все вокруг. Только чтобы поняли, что сестрица не плохая, а другая. Что мама не засохший цветок, а сильная, достойная уважения женщина. Что он не злой и никогда не хотел быть злым…
— Уходи, — со смертельным спокойствием сказала мать. — Ты мне больше не сын.
Горевестница протянула костлявую ладонь.
«Забудьте! Забудьте об этом!» — взмолился Микаш про себя с отчаяньем настолько сильным, что голову схватил спазм, а из ноздрей ручьем хлынула кровь.
Они забыли. Агнежка замерла и склонила подбородок на грудь. Горевестница прикрыла свои жуткие глаза. Пелена страха вокруг матери растворилась, и теперь она смотрела с добродушной, мягкой улыбкой.
— Уходите вы! — громко велел Микаш белоглазой старухе, вытирая рукавом кровь. — И не возвращайтесь никогда!
Она поковыляла к двери и, не оглядываясь, вышла в бурю.
Мать мотнула головой, прогоняя дурман.
— Ты закончил? — она собрала миски и, сполоснув в ведре, налила ещё супа. — Теперь ешь сам.
От миски поднимался пар, а посреди плавал небольшой кусок баранины. Маленькое чудо для их бедного семейства.
— Мама! — воскликнул от удивления Микаш.
— Жуй! И не смей с сестрицей делиться. Это только для тебя, — строго наказала она, а потом не выдержала и ласково потрепала его по волосам.
Агнежка очнулась и придвинулась ближе, склонив голову ему на плечо. Хорошо так стало, тепло от их любви, что страх мигом забылся.
Они не вспомнят. Никогда.
1526 г. от заселения Мидгарда, Белоземье, Веломовия
Сейчас, через восемь лет, Микаш жалел о своём поступке. Уйди он тогда с горевестницей, может, спас бы их. А так один… не Сумеречник, не простолюдин. Что-то среднее, без судьбы и смысла.
Месяц пути пролетел незаметно. На воле дышалось свободней, и синее небо над головой придавало сил. Резерв потихоньку восстанавливался. Вернулась лёгкость в движениях и острота зрения. Тело полнилось живительными соками. Хорошо! А он ведь начал унывать.
Былые тревоги казались несуразными: смог же. Читал когда-то давно, что есть такой рисковый способ постепенно увеличивать мощность дара: всегда работать на пределе возможностей, доходить до опасной грани, чуть раздвигая свои горизонты. Может, стоит попробовать ещё? Стать по-настоящему великим?