Стражи Армады. Точка опоры
Шрифт:
– Давай, уводи его.
От этой фразы мне почему-то стало не по себе. По спине пробежал холодок. Я спросил, куда меня собрались уводить, но мне не ответили. Да уже и не требовалось – молчание было красноречивее всех слов.
По заснеженным улицам брошенного города меня вели на казнь. Пронизывающий ветер трепал мои волосы и больно стегал по щекам горстями колючего снега. Шапку я оставил в магазинчике, о чем теперь сильно жалел. Мокрая одежда неприятно липла к телу и студила кожу.
Конвой состоял из пяти человек. Впереди всех со связанными за спиной
Стоял промозглый холод. Из-за крыш пятиэтажек высовывались, словно живые, щупальца странного тумана, возникшего явно под действием каких-то аномальных сил. С севера шли густые свинцовые облака. Значит, к вечеру снегопад должен был усилиться.
Я знал то место, куда меня вели. Бывал пару раз. Городская свалка. Когда-то – детская игровая площадка и небольшой жилой массив, состоящий в основном из пятиэтажек, теперь же – полигон захоронения отходов. Сюда люди свозили весь зловонный мусор и зараженные, не годные в пищу трупы животных. Здесь же, вдоль заросшего парка, располагалось кладбище. «Там меня и шлепнут», – обреченно подумал я.
Еще издали я услышал крик воронья. Словно рваные лоскуты черного тряпья, подхваченного сильным ветром, кружили они над белым полем. Лежалый позавчерашний снег спрессовался, образуя крепкий щит; птицы тщетно пытались пробить его, чтобы добраться до смерзшихся помоев. И лишь неистово клевали крупчатый снег да хрипло ругались, недобрым словом поминая своих птичьих богов. Где-то вдали завыли дикие собаки. Видимо, почуяли предстоящее пиршество.
– Стой! – приказал Порох. Верзилы тут же подскочили ко мне, схватили за плечи и развернули лицом к палачам.
Главарь стоял в центре небольшой снежной проплешины, расположенной между полуразрушенной пятиэтажкой и прогнившим до остова «уазиком», – невысокий мужчина, с лицом, какое увидишь и тут же забудешь – ни одной детали, за которую можно было бы зацепиться взглядом. Разве что розовая, с жемчужину, бородавка около левого уха. Порох стоял прямо (чувствовалась армейская выправка), бережливо прижимая правую руку к груди, словно она была стеклянная и он боялся ее выронить и разбить.
Бандит окинул меня мрачным взглядом из-под насупленных бровей. Потом оглядел местность, скомандовал палачам:
– Давайте тут. – Он указал на руины пятиэтажки. – Далеко не будем ходить. Сюда его, к стенке ставьте.
– Руки, может, освободите? А то как собаку какую… Последняя просьба – закон. Закурить не прошу, – несильно веря в успех, спросил я. Порох мгновение подумал, потом махнул детинам.
– Ладно, развяжите, все равно дальше кладбища не убежит.
Те нехотя освободили мне руки. Я потер запястья, поежился и плотнее запахнул куртку. Стремительность событий, с которой я от лавки Брандта за каких-то пару часов оказался вдруг у расстрельной стены, выбила у меня из-под ног почву. Я стоял в снегу и лихорадочно пытался придумать, что же делать дальше:
– К стенке иди, – в самое ухо мне пробасил один из палачей. В нос ударил крепкий запах лука и табака.
Увязая в сугробе, я подошел к стене здания. На ней еще виднелась выцветшая за долгие десятилетия надпись: «Улица Гагарина». Стена дома была усыпана мелкими дырочками – следы от пуль и точки в чьих-то жизнях.
Палачи долго топтались на месте, ежась от холода. Порох и его помощник что-то хмуро обсуждали. Снег под ногами превратили в кисель. Наконец главарь обратился ко мне с последней речью. Его чугунные фразы грохотали, словно рельсы под каким-то чудовищным локомотивом.
– Все мы прекрасно понимаем, для чего тут собрались. Ты убил Брандта. Брандт жил в моем поселке. Жил по совести, по правилам. Хорошим человеком был. А ты его так жестоко прикончил. Так что не обессудь. У нас в Тополях законы простые, мы долго говорить не любим. Убил – ответь. За все надо отвечать. Сечешь? Так что властью, данной мне, я приговариваю тебя к смерти. Сказать есть что?
– Прям как работник ЗАГСа говоришь: «властью, данной мне…» – со вскипающей злобой начал я, но договорить не успел – получил под дых и, сгибаясь от сильной боли, медленно повалился в снег. Кто-то из палачей одобрительно хохотнул.
Передать весь спектр чувств и мыслей, переполняющих меня в ту минуту, не хватило бы никаких слов. Тугой клубок из дикого страха, навалившейся вдруг усталости, обжигающей злости, отчаяния и полного отрешения. В какой-то момент мне все стало безразлично. В бетонных скелетах пятиэтажек и разрушенных ржавых качелях я видел больше жизни, чем в этих людях. Да они и не люди уже были, а тряпичные куклы, движимые порывами ветра, что колышет их за ниточки. Я вдруг понял, что не страшно умирать в таком сумасшедшем мире. Здесь все уже мертвы. И лишь оболочки, тела, по инерции бродят по своим делам. Только мать было жалко: «Как она теперь без меня? Брат – совсем пацан еще, потянет ли? Восемнадцатый год идет. Взрослится, рвется все к сталкерам, в вылазку сходить. Да опыта нет».
Подумал, что надо вспомнить что-то хорошее, что-то приятное и вечное, просто чтобы не думать о своей смерти. Но в голову, как назло, ничего такого не лезло. Наоборот, вспомнились какие-то пустяковые глупые вещи: как я по весне, когда ходил за Кордон, набрел вдруг на заросли крапивы и как пришлось обходить ее стороной; как неделю назад красил оконные рамы в магазинчике Брандта; как прошлым летом в походе сушил над костром вымокшие ботинки, а они дымились, словно какое-то экзотическое блюдо.
Я поднялся, вдохнул поглубже морозный воздух. Взглянул в небо. «Не хочу, чтобы последнее, что я увижу, были тупые рожи палачей. Уж лучше небо. Глубокое, синее…»
Вновь завыла дикая собака. Уже совсем близко. Один из толстолобых громил что-то сказал. Слов я не разобрал, но в голосе его явно сквозило беспокойство. Порох в ответ лишь рявкнул:
– Заряжай!
– Вон там! Стойте! – пробасил второй боец. А потом сорвался на истошный крик. Совсем рядом раздался осипший лай, переходящий в утробный рык. Я опустил глаза, пытаясь понять, что случилось… и обмер.