Стражи
Шрифт:
И замолчал так, словно у него перехватило дыхание. Возможно, так оно и было. Над сидящими словно бомба разорвалась, по залу пронесся общий то ли вздох… ну, не хотелось называть это стоном, взрослые люди, в офицерских погонах и с учеными степенями, и все же…
Поручик сидел в совершеннейшей растерянности. Он ничего не знал и не понимал, но именно этого его учили последние два месяца бояться как самого жуткого, что только может произойти на свете, — ну, разумеется, не считая некоего вселенского катаклизма с гибелью всего человечества или почти всего,
Голос Зимина зазвучал уже по-другому, с прежней энергией и деловитостью:
— Господа, отставить эмоции! Я понимаю, я сам… Однако просьба взять себя в руки. Следует без промедления приступить к делу.
«А почему, собственно, „без малейшего промедления“? — вяло и отрешенно подумал Савельев. — Вы же сами нас учили, господин генерал, что в нашей службе попросту не нужна спешка — потому что нам доступно любое тысячелетие, любой век, год и даже час, а потому мы никогда не в состоянии опоздать.
Ну, должно быть, ситуация такова, что прохлаждаться просто жутко — вот и все…»
— Прошу вас, господин штабс-капитан, — сказал Зимин. — Можете не вставать…
Штабс-капитан фон Шварц тем не менее поднялся, он стоял, уронив руки, утратив всю офицерскую стать, какой прежде отличался. Поручику пришло в голову, что он похож сейчас на неуклюжего, нескладного деревенского парня, то ли лешего узревшего, то ли растерявшего по лесу вверенных ему коров.
— Все произошло совершенно неожиданно, господа, — глухо произнес фон Шварц, не отрывая взгляда от паркетин под ногами. — Средь бела дня, без малейших предварительностей, как гром с ясного неба…
…Фон Шварц ничем особенным не занимался — просто-напросто сидел и курил, дожидаясь часу пополудни, когда предстояло выйти из скромно обставленного гостиничного номера и отправиться по дальнейшим делам. Оставалось еще полчаса времени. Он сидел, отодвинувшись от стола, не глядя в окно, ни о чем не думая и ничего не прикидывая, — весь план действий на сегодняшний день был давным-давно продуман, вдобавок не произошло ничего, чем стоило бы обеспокоиться. Гладко все проходило, совершенно гладко.
Тут его, по его собственному выражению, и накрыло.
Расхлябанный старый стул словно растаял, и фон Шварц, ничего подобного не ждавший от привычной мебели, полетел на пол спиной. Его многому выучили, в том числе и падать грамотно, и он, несмотря на неожиданность, сумел-таки извернуться так, чтобы не треснуться затылком, но вот той частью тела, что в приличном обществе не поминается, приложился, словно тяжелым сапогом под копчик пнули. Буквально взвыл от пронзительной боли.
На миг упал совершеннейший мрак, показалось, будто сквозь тело просквозило нечто вроде ледяного вихря. Ощущения оказались почти неописуемы словами (фон Шварц честно уточнил — из-за боли и ошеломления он не в состоянии четко отделить внешние ощущения от внутренних).
Все схлынуло почти моментально — кроме боли в ушибленном месте. Фыркая и шипя сквозь зубы, фон Шварц все же достаточно быстро поднялся на ноги.
И едва не заорал благим матом.
Гостиничный номер стал другим. Абсолютно другим. Планировка и размеры остались теми же самыми, но вместо железной непритязательной койки появилась никелированная кровать с горкой подушек, вместо обшарпанного шифоньера — гораздо больший, красивый, с резьбой, вместо расшатанных стульев — мягкие полукресла. И столик с телефоном обернулся иным — на гнутых изящных ножках, и телефон другой — белый, красивее.
Неизвестно, сколько бы он еще стоял, оцепенело таращась на изменившуюся обстановку, но взгляд случайно упал за окно. Занавески, опять-таки гораздо более роскошные, распахнуты, как и прежде.
Улица сохранила примерно тот же вид, дома почти не изменились — но вот детали…
Менее минуты назад в трехэтажном доме напротив располагались, судя по вывескам, советское учреждение, ведавшее прокладкой трамвайных путей, — «Главгортрамстрой» — и еще несколько контор с подобными же, резавшими даже привычное ухо путешественника по времени названиями, напоминавшими собачий лай.
Сейчас все прежние вывески исчезли, осталась одна-единственная, протянувшаяся над первым этажом во всю длину здания: «Людвиг Карлсбауэр — ювелирные работы. Поставщик двора его императорского величества». Вывеску венчал двуглавый орел — как и полагалось носившему столь почетное звание коммерсанту…
Пешеходы выглядели иначе — этакая «чистая публика», в старые времена как раз и заполнявшая центр города. Привычно придерживая саблю, прошел офицер в белом кителе и золотых погонах, совершенно, как здесь выражались, «старорежимный». Отлично видно было из окна, как уличное движение на перекрестке искусно регулирует белым жезлом высокий, статный городовой, опять-таки прежний.
Проезжающие машины своим обликом соответствуют тридцать восьмому году, но марки незнакомые…
Ошеломление оказалось столь сильным, что в холодный пот бросило. Фон Шварц ощутил, как его понемногу начинает заливать противный липкий ужас, — и постарался взять себя в руки, насколько удалось. Не истеричная гимназистка как-никак. Возвращался холодный расчет: следовало понять, где он вдруг оказался, а потом быстренько сообразить, как из всего этого выбираться.
В отличие от некоторых других сослуживцев, не склонных особенно вникать в чисто научные дела, сопровождавшие деятельность батальона, фон Шварц как раз научными бюллетенями интересовался — конечно, только теми, которые, не имея должного образования, мог понять. Он помнил о гипотезе профессора Челышева, не исключавшей, что по Времени, подобно не пересекающимся параллельным прямым Лобачевского, простираются бок о бок с нашей временной линией иные, где все устроено иначе — то ли чуточку, то ли значительно иначе. Правда, проводившиеся батальонными физиками изыскания эту версию опровергали.