Стрела бога
Шрифт:
Поспешность, с которой Акуэбуе приступил к разговору об Одаче, оказалась не ко времени. Он торопился покончить с этим разговором до появления других гостей, так как не приходилось сомневаться, что очень скоро все три усадьбы заполнит народ. Снова придут многие из тех, кто был накануне, и к тому же во множестве повалят прочие, кто придет сегодня в первый раз, ибо в это голодное время года, когда у большинства в амбарах не осталось ничего, кроме семенного ямса, никто не упустит случая чего-нибудь поесть и выпить рог-другой вина в доме богатого человека. Понимая, что после прихода первого же гостя он не сможет доверительно говорить с хозяином, Акуэбуе не стал терять время. Если бы он знал, как рассержен был сейчас Эзеулу, он, пожалуй, отложил бы разговор до следующего раза.
Эзеулу молча выслушал его, сдерживая обеими руками нарастающий гнев.
— Ты кончил? — спросил он, когда Акуэбуе замолчал.
— Да, кончил.
— Я приветствую тебя. — Он не смотрел на гостя — его отрешенный взор, казалось, упирался в порог. — Я ни в чем тебя не виню; ты не сказал ничего такого, чего мужчина не мог бы сказать своему другу; ничего, за что бы я мог упрекнуть тебя. У меня есть глаза и есть уши. Мне известно, что в Умуаро царит раскол и разброд и что кое-кто созывает тайные сборища, чтобы убедить других, будто я — причина их бед. Но почему я должен лишаться из-за этого сна? Все это не ново и уйдет туда же, куда сгинуло все прочее в этом роде. В сезон дождей исполнится пять лет с того дня, как тот же человек объявил на тайном сходбище в своем доме, что, если Улу не примет их сторону в затеянной ими несправедливой войне, они низвергнут его. Мы всё еще ждем, Улу и я, когда эта тварь придет низвергать нас. Меня злит не то, что спесивый дурак, болтающий пустой мошонкой, забывается, потому что в его дом по ошибке вошло богатство, нет, меня злит другое: ведь за ним прячется трусливый жрец Идемили, который и подстрекает его.
— Он завидует, — сказал Акуэбуе.
— Чему завидовать? Я не первый жрец Улу в Умуаро, а он не первый жрец Идемили. Если его отец, и отец его отца, и все, кто был до них, не завидовали моим предкам, то зачем же ему завидовать мне? Нет, не зависть это, а глупость, сродни дурости, засовывающей голову в горшок. Если же это все-таки зависть, что ж, пусть завидует. Сколько бы ни ползала муха по навозной куче, ей все равно не под силу сдвинуть ее с места.
— Ну, этих-то двоих все знают как облупленных! — заметил Акуэбуе. — Всем известно, что если бы только они знали дорогу в Ани-Ммо, они отправились бы туда спорить с нашими предками: почему те отдали сан жреца Улу Умуачале, а не их собственной деревне! Они меня не беспокоят. Меня беспокоит то, о чем говорит все племя.
— А кто подсказывает племени, о чем говорить? Что оно знает, племя? Иной раз, Акуэбуе, ты меня смешишь. Ты был здесь — или ты тогда еще не родился? — когда племя решило начать войну с Окпери из-за куска земли, который нам не принадлежал. Разве не встал я тогда и не сказал умуарцам, чем все это кончится? И кто оказался в конце концов прав? Случилось все так, как я говорил, или нет? — Акуэбуе промолчал. — Сбылось все, что я предсказывал, слово в слово!
— Это бесспорно так, — согласился Акуэбуе и во внезапном порыве откровенности неосторожно добавил: — Но ты забываешь одну вещь: ни один человек, каким бы великим он ни был, не может быть правым в споре со всем племенем. Ты можешь считать, что посрамил их в том споре, но ты ошибаешься. Умуарцы всегда будут говорить, что ты предал их перед лицом белого человека. И еще они будут говорить, что ты снова предаешь их сегодня, посылая своего сына участвовать в осквернении нашей земли.
Ответ Эзеулу лишний раз убедил Акуэбуе в том, что и для него, лучшего друга жреца, тот оставался человеком непостижимым. Даже собственные сыновья не знали его. Акуэбуе, конечно, не мог бы точно сказать, какой он рассчитывал получить ответ, но, во всяком случае, не тот жуткий смех, который он услышал сейчас. От этого смеха ему стало так страшно и тревожно, как если бы он повстречался на безлюдной тропе с хохочущим безумцем. Эзеулу не дал ему времени поразмыслить над причиной этого странного чувства страха. Но Акуэбуе предстояло еще раз испытать это чувство в будущем — только тогда он поймет, что это значило.
— Не смеши меня, — снова сказал Эзеулу. — Значит, я предал умуарцев белому человеку? Ответь мне на один вопрос. Кто привел сюда белых? Может, Эзеулу? Мы затеяли войну с окперийцами, нашими кровными братьями, из-за клочка земли, который не принадлежал нам, а ты порицаешь белого человека за то, что он вмешался. Разве ты не слышал пословицу: когда два брата дерутся, их урожай достанется постороннему? Сколько белых было в отряде, сокрушившем Абаме? Знаешь сколько? Пятеро! — Он поднял вверх правую руку с пятью растопыренными пальцами. — Пятеро. Теперь скажи, ты слышал когда-нибудь, чтобы пять человек — будь они даже высотой до неба — могли расправиться с целым племенем? Такое невозможно. При всем своем могуществе и колдовстве белые люди не покорили бы страну Олу и страну Игбо, если бы мы сами не помогали им. Кто показал им дорогу в Абаме? Они ведь не родились здесь — как же они нашли дорогу? Это мы — мы показали им путь и показываем поныне. Так что пусть теперь никто не приходит ко мне сетовать, что белый-де сделал то-то и то-то. Человек, который приносит в свою хижину хворост, кишащий муравьями, не должен жаловаться, когда к нему повадятся ящерицы.
— Все, что ты говоришь, верно, и я не спорю с этим. В прошлом мы многое делали неправильно, но из этого не следует, что мы должны поступать неправильно сегодня. Теперь мы знаем, что мы делали неправильно, и можем исправить это. Наши мудрецы говорили: человек, который не знает, где начал мочить его дождь, не знает и того, где его обсушило солнце. Мы не похожи на такого человека. Мы знаем, где застал нас этот дождь…
— Вот в этом я сомневаюсь, — прервал его Эзе-улу. — Но как бы то ни было, не забывай одну вещь. Мы показали белому человеку дорогу к нашему дому и подставили ему скамеечку, чтобы он сел. Если мы захотим теперь, чтобы он ушел, нам придется либо ждать, пока его не утомит это посещение, либо выгнать его. Не рассчитываешь ли ты выгнать его, начав винить во всем Эзеулу? Попытайся, и в тот день, когда я услышу, что тебе это удалось, я приду и пожму тебе руку. У меня свой путь, и я пойду им до конца. Я способен видеть там, где другие люди слепы. Вот почему я постижимый и непостижимый в одно и то же время. Ты мой друг и знаешь, кто я: вор, убийца или честный человек. Но тебе не дано знать того, что выбивает на барабане музыка, под которую Эзеулу пляшет. Я вижу завтрашний день; вот почему я могу говорить умуарцам: не делайте того-то, потому что это гибельно, или делайте то-то, потому что это полезно. Если они слушают меня — хорошо, если не желают слушать — пусть пеняют на себя. Слишком я стар для того, чтобы плясать ради подарков. Ты знал моего отца, который был жрецом до меня. Ты знал и моего деда, хотя и с ослабевшими уже глазами. — Акуэбуе утвердительно кивнул. — Разве не мой дед покончил с обычаем ичи в Умуаро? Встал во всем своем величии и сказал: «Мы больше не будем вырезать узоры на наших лицах, словно это двери озо».
— Да, так оно и было, — подтвердил Акуэбуе.
— А чем ответили ему умуарцы? Они ругали и проклинали его; говорили, что мужчины будут выглядеть теперь как женщины. Они спрашивали: «Как же тогда проверить выносливость мужчины?» Кто задает сегодня этот вопрос?
Акуэбуе счел, что он уже достаточно соглашался с Эзеулу и может теперь позволить себе возразить.
— Все это так и не подлежит сомнению, — начал он, — но если верно то, что нам рассказывали, твой дед не был одинок в этой борьбе. Говорили, что против обычая ичи выступало больше умуарцев, чем…
— Так рассказывал тебе эту историю твой отец? Я слышал ее по-другому. Как бы то ни было, важно тут одно: верховный жрец вел их, и они следовали за ним. Но если об этом мы знаем с чужих слов, то что ты скажешь о событиях, происходивших во времена моего отца? Ты вышел из младенческого возраста, когда мой отец отменил обычай, по которому всякого ребенка, рожденного вдовой, отдавали в рабство, если только…
— Не мне, Эзеулу, оспаривать то, что ты говоришь. Я твой друг и поэтому могу говорить с тобой без обиняков, но при этом я ведь не забываю, что ты наполовину человек, а наполовину дух. Все, что ты рассказываешь о своем отце и деде, — истинная правда. Но то, что происходило в их времена, и то, что происходит теперь, — не одно и то же. Между тогдашним и теперешним нет никакого сходства. Твой отец и дед поступали так не для того, чтобы угодить чужеземцу…
Эти слова больно задели Эзеулу, но он сдерживал свой гнев.
— Не смеши меня, — перебил он. — Если бы кто-нибудь пришел к тебе и стал рассказывать, будто Эзеулу отдал своего сына в чужеземную веру, чтобы кому-то угодить, что бы ты ответил ему? Лучше не смеши меня. Сказать тебе, почему я отдал сына? Слушай же. Неведомую болезнь нельзя вылечить обычными целебными травами. Когда нам нужно сотворить колдовской наговор, мы ищем такое животное, чья кровь соответствовала бы его силе; если кровь цыпленка не оказывает действия, мы жертвуем козла или барана; если и этого недостаточно, мы посылаем за быком. Но иногда даже быка бывает мало — тогда мы должны принести в жертву человека. Может, ты думаешь, мы жаждем услышать предсмертный крик жертвы, захлебывающейся кровью? Нет, друг мой, мы поступаем так потому, что дошли до последнего предела и знаем, что ни петух, ни козел, ни даже бык не подходят. А наши отцы говорили нам, что бывают такие лихие времена, когда люди оказываются загнанными за этот последний предел, когда им приходится так худо, словно им переломили спину и подвесили над огнем. Когда случается такое, они могут принести в жертву свое родное детище. Вот что имели в виду наши мудрецы, говорившие: человек, которому больше не на что опереться, опирается на свое собственное колено. Поэтому-то наши предки, доведенные до отчаяния набегами воинов Абама, принесли в жертву не иноплеменника, а человека своей же крови и сотворили великое колдовское заклятие, которое они назвали Улу.