Стрельцов. Человек без локтей
Шрифт:
Не надо, однако, забывать самый, может быть, главный нюанс в отношении Бескова к спартаковским манерам. В пятьдесят пятом году Бесков работал вторым тренером в сборной у Качалина. И знал «Спартак», составивший основу сборной, изнутри. И вряд ли оставался совсем уж равнодушным к тому великолепному «Спартаку». Но мину замедленного действия «Спартаку» следующего дня Константин Иванович все же подложил — в лице своего ученика и последователя Олега Романцева, которого именно Бесков превратил в спартаковца из спартаковцев (ну в самом деле, у кого сегодня язык повернется попрекнуть Олега Ивановича красноярским прошлым?). Старостина над душой у Романцева больше нет, и в новом веке стал вероятен и новый «Спартак». Добавлю, что для
В отсутствие репрессированных в самом начале войны Старостиных хранить священный огонь, казалось, некому. Но не было бы счастья, да несчастье — во всех смыслах — помогло. Отсутствие твердой руки в руководстве клуба продлило жизнь ветеранам в послевоенных сезонах, что сказалось на результатах. Однако при засилье ветеранов гарантировалась незыблемость традиций. И новички, все-таки пришедшие им на замену, принимали спартаковский устав безоговорочно — еще бы: они же не с неба свалились, а родились в стране, где чуть ли не половина населения болела за «Спартак».
Судьба и берегла «Спартак».
В сорок восьмом году Василий Сталин вознамерился вытащить Николай Петровича из ссылки. Старшего Старостина на самолете доставили в Москву — и авиационно-спортивный генерал предложил ему возглавить футбольную команду ВВС. Сын вождя проявил удивительную прозорливость — его воображаемому суперклубу нужен был не столько тренер, сколько вождь. В свое время Николай Петрович выдал себя, когда придумал название: «Спартак». Правда, потом он утверждал, что дух романа Джованьоли при этом не витал, а заимствовал Старостин имя у какого-то немецкого клуба. Значит, подсознание — по Фрейду — задействовал ось…
Упрекая в конце восьмидесятых годов Бескова в тяге к диктатуре, Николай Петрович говорил, что Константин Иванович воспитан военизированным динамовским клубом, а «Спартак» — команда демократии. И не добавлял, что спартаковская внутренняя демократия всегда бывала надежно защищена вхожестью своего вождя-долгожителя в кабинеты верховной власти.
Кто, как не наш любимый Николай Петрович, надавил на своего друга Косарева, заведовавшего комсомолом, чтобы показательный футбольный матч сыгран был не где-нибудь, а на Красной площади, в присутствии самого товарища Сталина, понятия не имевшего, насколько привилась у нас английская игра. Мудрый Старостин задумал матч на правительственной брусчатке с целью доказать не только государственную важность игры, но и приоритетность в ней своего клуба — «Спартака».
Спектакль перед Мавзолеем ставился спартаковскими силами. Начальник одного из отделов НКВД Молчанов, расстрелянный в один год с покровителем Старостиных Косаревым, заподозрил неладное — и выражал небеспочвенные опасения, что футбол на брусчатке может не только принести травмы футболистам, но и травмировать чувствительную душу товарища Сталина при виде повреждений у игроков. Но упрямство — фамильная черта Старостиных. До поры до времени им удавалось переупрямить и НКВД. Матч на Красной площади все же состоялся. И, работая над книгой своих воспоминаний, прошедший тюрьмы и лагеря, почти восьмидесятилетний Николай Петрович Старостин продиктует литзаписчику: «Путь к „высочайшему“ признанию, на который „Динамо“ потребовалось тринадцать лет, „Спартак“ преодолел за сорок три минуты…»
Не покажи вовремя Николай Старостин футбол Сталину, неизвестно, какими бы темпами эта игра у нас культивировалась.
Популярность игры подстегивалась политикой. Но прорастала эта популярность из богатства выбора талантливых игроков разнообразного типа, склада, колорита…
Игроков Николай Петрович ценил гораздо больше, чем тренеров. Бог дал ему чисто футбольного таланта меньше, чем менеджерского. И талантом больших игроков он восхищался совершенно искренне. Профессия же тренера была ему, на мой взгляд, менее понятна и менее интересна. Послевоенного расцвета тренерской мысли Аркадьева и Якушина, имевших тогда возможность опереться на великих игроков и принявших на веру некоторые из их идей, Старостин не застал — находился далеко от Москвы.
«Спартак» же, в который он вернулся, в характере взаимоотношений не изменился с его времен — и более того, игроки ведущие верховодили, пожалуй, заметнее даже, чем при довоенных тренерах.
И он сделал вид, что доверился знаменитым мастерам, отчего значимости своего влияния не утратил — кто бы стал спорить с Николаем Петровичем в хозяйственно-финансовых вопросах, дипломатических подходах к высшему начальству, кто бы мог ему возразить, когда речь заходила о спартаковской этике? «Спартак» долгое время напоминал театр с волевым директором и замечательными артистами, которые особой воли главному режиссеру не дают. Нетто мог запросто навязать свое мнение такому, например, тренеру, как Гуляев, мог перебить в сугубо футбольном разговоре даже Николая Петровича, и тот отечески неизменно прощал Игорю несносность характера. На поле благородный Никита Симонян, занимавший в команде положение ничуть не меньшее, чем Нетто, никогда не позволял себе по-гусиному шипеть на партнеров, совершавших ошибки, и не мешал Игорю Александровичу выглядеть самым главным. Но стоило Никите Павловичу стать старшим тренером «Спартака», как первая же непочтительная выходка остававшегося вожаком для игроков Нетто укоротила тому футбольную карьеру. При том, что до конца дней Игоря Александровича Симонян о нем трогательно заботился и всячески помогал.
Вот такого особого склада люди из столь своеобразного клуба пришли под начало Качалина в сборную.
Подозреваю, что в начальственных инстанциях, заменяя домашнего тренера Василия Соколова на чужого для спартаковцев Гавриила Дмитриевича Качалина для превращения суперклуба (супер — по классу игры, разумеется, а не по финансовым возможностям) в олимпийскую сборную, исходили из необходимости в человеке со стороны, способном не заблудиться, не увязнуть строгим коготком в заповеднике-междусобойчике и вместе с тем не стать самодуром-разрушителем, остаться корректным, широкомыслящим специалистом.
Иванов со Стрельцовым были Богом или судьбой посланы для усиления команды, составленной из спартаковцев. За их призыв в сборную некого конкретно хвалить, кроме самой природы, создавшей Эдика и Кузьму. И дело даже не в объеме — хотя и в объеме тоже — их футбольного дара, а в гармонии совпадения их возможностей с тем, что подходило, и с тем, чего недоставало «Спартаку».
Если кратко, то Иванов спартаковской компании стопроцентно подходил, а Стрельцова им недоставало.
Кузьма умел мгновенно избавиться от мяча и очень скоро получить его обратно — чем не формула спартаковской игры? Эдик же решал проблему, над которой, в общем, безуспешно бился Бесков и над которой продолжает с не всем понятной настойчивостью биться Романцев, привлекавший для решения этой задачи соотечественников Пеле, когда соотечественники Стрельцова с нею не справились.
При известной ажурности, в чем-то «мотыльковости» (выражение Бориса Аркадьева) спартаковской игры им, по идее, нужен в атаке резкий контраст, мощная асимметрия, разрывающая оборонительные порядки противника не только острыми кинжальными уколами, но и ошеломляюще разящим ударом топора. То есть нужен во главе атаки атлет, несокрушимый в силовом противоборстве.
Вероятно, «Спартак» нуждался в таком центре и в сороковые годы. Но в конце сороковых пришел в команду двадцатитрехлетний Никита Симонян, склонный тонко комбинировать и много забивать, — и стало казаться, что ничего иного и быть не может, не должно. Симонян всех устраивал. Центр-таран английского типа в глазах клубной аудитории непременно проигрывал бы в сравнении с обожаемым спартаковским народом за изобретательные ходы Никитой.