Стрельцов. Человек без локтей
Шрифт:
Вот из таких прозаических обид и невидимых миру страданий прорастала на свет прожекторов к аплодисментам, сопровождавшим, наверное, каждую игру «Торпедо» в сезоне шестидесятого, команда до такой степени изысканная и стильная, что при воспоминании о ней сердце счастливо щемит — и оттого, что жил тогда и застал ее, и оттого, что не удалось сберечь этот быстротечный масловский шедевр. «Торпедо» шестидесятых, как никто более, выразило то время ожиданий, из которых футбольная команда едва ли не единственное, что сбылось, что стало реальностью (кто знает другие, пусть добавит) обманувшей всех, если по настоящему счету, оттепели.
Футболисты того «Торпедо» производили впечатление счастливых людей, у которых получается все из задуманного ими.
Буквально за сезон произошло превращение хорошей, известной, с традициями команды в суперклассную, очаровавшую болельщиков
И не в спортивной сенсации — впервые чемпионом стал не кто-то из трех московских суперклубов — был смысл той победы, а в непредсказуемой никем возможности эстетической переориентации. У «Торпедо» и электорат-то составлял автозавод с десятком-другим тысяч, если не преувеличиваю, чудаков-оригиналов, почему-либо привязавшихся к Пономареву или к Иванову со Стрельцовым настолько, чтобы порвать с давними пристрастиями. Хотя обычно болельщики армейцев, «Динамо» и «Спартака» отделяли в своем восторге Эдика или Кузьму от остального «Торпедо». Теперь же «Торпедо» стучалось во все болельщицкие сердца всей командой — и стране грозила эпидемия болельщицких измен, чего, в общем-то, не бывает — суперклубам не изменяют, им остаются верны и в несчастливые для них времена.
Но «Торпедо» предлагало феномен превращения упертого болельщика в эстета и философа с критериями совершенно иными, чем те, к которым он привык.
В представлениях о футболе у нас в стране могла произойти революция. Но сезона для революции — тем более победы революции — крайне мало. Сезону шестидесятого — в его торпедовском истолковании — судьба была превратиться в сон о футболе, чью плотность, непрерывность впечатления никакими словами позднее передать не удалось. Сами герои того сезона бывали и бывают в рассказах достаточно скучны и однообразны. Вкус первенства еще помнят, а вкус игры, обеспечившей первенство, или забыли, или, что вероятнее, не пробуют выразить. Но умрут с ним на зависть потомкам.
С тех пор прошло уже больше сорока лет. Масса последующих футбольных впечатлений, хлынувших на всех нас, к тому же растиражированных телеэкраном и закрепленных в перенасыщенной памяти повторами видеозаписей, должна бы, по безнадежной вероятности, размыть, размагнитить эстетический экстаз, вызванный торпедовской игрой, втянутой в плохо сейчас просматриваемую давность.
Но я и не надеюсь ощутить еще раз на своем веку энергию сна, облаченную в артистизм такой пробы на футболе. Я точно знаю, что больше не видел никогда такого раскрепощенного труда, такой веселой, самодостаточно пижонской, не знающей в себе сомнений спортивной молодости. «Торпедо» никого не громило, не подавляло, не терзало, а просто выглядело талантливее соперников во всем — от первой и до последней секунды игры, а не матча. После самых ответственных игр в шестидесятом году никто из торпедовцев не чувствовал себя измотанным: с удовольствием поиграли бы еще… И никакого страха перед любым противником — с нетерпением ждали начала матча, чтобы поскорее проявить себя. Это состояние в последующие годы никогда к ним всем сразу не возвращалось.
Со сборной Польши играли в Москве. Аншлага не было — польские футболисты не тронули воображения нашей аудитории, неизбалованной, но продвинутой в понимании футбола, как, может быть, никогда потом — но восемьдесят пять тысяч в Лужниках собралось. Из Испании на матч приехал тренер их сборной Эленио Эррера.
Валентин Бубукин говорил, что в основной состав тогдашней сборной СССР попасть было крайне трудно, зато тем, кто вошел в него прочно, игралось в команде легко: партнеры очень верили друг в друга.
С поляками разобрались на удивление просто.
Стефанишин — вратарь, очень понравившийся нам в приезд сборной Польши восьмилетней давности, когда сборная Москвы проиграла гостям при своем дебюте в первый для нашего футбола олимпийский сезон, — пропустил от четырех советских форвардов семь мячей. Понедельник забил три гола, Иванов — два, Метревели с Бубукиным по одному. Маслаченко за пять минут до окончания матча пропустил единственный мяч от Поля с одиннадцатиметрового удара.
Самое, однако, сильное впечатление выигрыш у польских коллег произвел, как вскоре выяснилось, на тренера испанцев. Мы к тому времени, кажется, весь футбольный мир заразили политическим вирусом — и руководители футбола в Испании повели себя в стиле нашего начальства сталинской поры. Потребовали от тренера гарантий, что непременно выиграет. Но испанцы с поверженным нашей сборной в Москве противником сыграли менее впечатляюще — для того, чтобы забить семь голов, им потребовалось два матча. И Эррера воздержался от гарантий. Матч между сборными Испании и СССР не состоялся вовсе. И наша пропаганда раструбила, что режим Франко не захотел контактов с нашими футболистами. Игроки сборной СССР отчасти даже сожалели, что не померились силами с капиталистами. Кроме того, их забавляла знакомая ситуация, перевернувшаяся так, что осторожность оказалась вызвана страхом перед их силой.
В составе сборной — правда, среди дальних, как ему самому показалось, резервистов — был и еще один торпедовец — новобранец клуба Борис Батанов.
Когда по завершении сезона в зиловском Дворце культуры вручали золотые медали, приглашение принять награду Батанову вызвало в зале такой рев и овацию, что Иванов шепнул Борису: «Ну ты и даешь, Боб!»
В команде, всецело подчиненной в игровом поведении Иванову, Боб смело заявил о своей самостоятельности. «Дело не в лидерстве, — говорил мне Батанов спустя годы, вспоминая тот сезон, — а в уверенности, что поступаешь правильно. Иванов как привык играть? Он требует: дай ему мяч! И попробуй — не дай… А я возьми и развернись в другую сторону. Вижу: занял он позицию — я ему сразу же мячишко. И он вышел один на один. Забил таким образом десяточек голов — и больше никогда мне ни слова не говорил».
Аплодировали, я считаю, и тренерской проницательности Маслова. «Дед» не один, как уже заметили мы, сезон собирал свою коллекцию игроков. И вдруг накануне сезона шестидесятого в этот сбалансированный организм имплантировал — как же еще могло показаться, когда компания сложилась целиком из своих? — двадцатишестилетнего (ровесник Иванова) Батанова.
Насчет «вдруг» я, конечно, обмолвился ради красного словца. Вдруг — в смысле энергии принятого решения, потаенного до поры.
Борис Батанов — москвич с Арбата. Истовый спартаковский болельщик — поклонник Николая Дементьева. Полгода занимался тринадцатилетним подростком у знаменитого детского тренера «Спартака» Александра Игумнова на Ширяевом поле. Но потом, по каким-то соображениям, решил тренироваться поближе к дому на стадионе «Метрострой». Вошел в юношескую сборную Москвы, но после медицинского освидетельствования у него обнаружили гипертонию — и запретили футбол. Но Батанов продолжал играть до службы на Черноморском флоте, где стал выступать за команду мастеров класса «Б», представляющую севастопольский Дом офицеров. Вот оттуда Николай Петрович Старостин пригласил Бориса в московский «Спартак». Но в составе сплошь из олимпийских чемпионов молодой человек не надеялся закрепиться, а сидеть в запасе ни за что не хотел. И уехал в Ленинград. В «Зените» Батанов играл настолько успешно, что Старостин повторил свое приглашение настоятельнее, но его опередил Маслов — выяснилось, что Борис уже дал «Деду» слово перейти в «Торпедо».
В сборную Батанова пригласили, возможно, не за торпедовские, а еще за ленинградские заслуги. Но повторялась история со звездным «Спартаком» — ничего, кроме запаса, не маячило. Борис самовольно уехал в Таллинн — играть за «Торпедо» календарный матч. И Качалин в наказание заменил его на Юрия Ковалева, который в основной состав так и не попал. А «Торпедо» явно не прогадало, что опытный новобранец весь свой игровой потенциал отдал клубу в самый ответственный момент его преобразования.
…Зимой чемпионам — студентам инфизкульта пришлось нажать на учебу: под марку лучших футболистов можно было все зачеты сдать. Но на зачете у одного уважаемого педагога произошла неувязка — он спросил Батанова: знает ли тот, за кого болеет преподаватель? И Борису пришлось узнать, что за «Динамо», которому забил не один мяч…
Анекдотический случай с педагогом Батанов по неосторожности рассказал на страницах журнала, который я тогда редактировал, — и когда Валентин Иванов встретил Бориса Алексеевича на презентации изваяния Яшину на стадионе «Динамо», то поинтересовался: «Ты один, что ли, Леве забивал?»
Но Боб никогда бы себе не позволил принизить значение Кузьмы — чему свидетельством рассказ, напечатанный в том же журнале:
«Я бы сказал, что повод вспомнить Кузьму нам дает едва ли не каждая из нынешних игр. Когда, кстати, и хороших, что, согласен, сегодня — редкость, форвардов видишь. Им, может быть, и больше, чем бездарностям, не хватает такого партнера, как он. А совсем молодым — такого вот наставника, каким Иванов бывал для нас — и в клубе, и в сборной.