Стрельцы у трона
Шрифт:
– - Есть, государь, Петр Алексеевич. На твою особу злодеи помышляют...
– - Хто?.. Где? Говори! Да потише, слышь... Идем сюды...
И Петр отвел обоих подальше, к сторонке, за большой резной шкап, в самый угол комнаты, где и без того никого не было.
– - Вот, может, через час-другой сюды нагрянут злодеи. Поджечь дом надумали. А в суматохе тебя, государь, в пять либо в шесть ножей изрезать... И за море не поехал бы ты, и земли не губил бы своими новыми затеями да порядками...
– - Ага!.. Вот оно куды
– - Двое поглавнее -- Цыкдер Ивашка да Соковнин Алешка...
– - Ага, знакомые ребята!.. Цыклер -- старый дружок, прощенный вор што конь леченный, не вывезет никогда... А иные... Из вашей же братьи, из стрельцов?.. Где они?
– - Стрельцы же, государь... У Цыклера и собраны теперя. Знаку ждут, поры полуночной. Да собраться бы всем получче...
– - Добро. Спасибо, Силин. Тебе -- сугубое спасибо, Ларивон. В другой раз ты выручаешь из беды наше здоровье. Бог тебе воздаст, и мы не забудем. На крыльцо ступай, никому ни гу-гу... Ждите...
И вернулся в зал.
Весело объявил Лефорту и гостям государь:
– - Не взыщи, хозяин дорогой с хозяюшкой, и вы, государи, товарищи мои, что противно обычаю покину вас на часочек. Дельце одно неважное приключилось.
Вышел, велел двум своим денщикам ехать за собой, а другим направить к полуночи отряд человек в сто к дому Цыклера и по знаку царя войти в комнаты.
А сам подьехал прямо к дому полковника-предателя, недавно еще возведенного в думные дворяне за помощь против Софьи.
Здесь тоже не спали, как и в доме Лефорта. Горели огни, пробиваясь в щели ставень. Когда вошел Петр, Цыклер и зять его, стольник Федор Пушкин, и донской казак Рожин пировали за столом, чтобы вином придать себе решимости и мужества для предстоящего дела. Гром с ясного неба не поразил бы их так, как появление царя.
Пушкин подумал, что за Петром войдут сейчас солдаты, и двинулся было к выходу.
– - Штой-то, али я испугал вас, господа-кумпанство?.. Не желал того. Ехал мимо, вижу, не спит Ваня; не гости ль? Горло бы можно и мне промочить... Вот и угадал...
Засуетился хозяин. Из мертвенно-бледного лицо у Цыклера стало красным. Понемногу, собравшись с мыслями, он стал подмигивать остальным заговорщикам, как бы желая сказать: "Судьба сама предала жертву в наши руки".
Но иноземец Цыклер плохо понимал душу русских, способных отравить повелителя, убить его в суматохе, исподтишка, и не смеющих прямо взглянуть в лицо даже ненавистному государю, чтобы вернее нанести удар...
– - А што, не пора ли наконец?
– - Не выдержав, шепнул одному из соучастников хозяин.
Петр услышал.
– - Давно пора, негодяй, -- крикнул он. Выпрямился во весь свой не человеческий рост, замахнулся, и Цыклер от одного удара свалился с ног.
Вскочили остальные.
Но Петр до этого не допустил, обнажив свой тесак.
А тут же распахнулись двери, и вошел Елизарьев с верными стрельцами и солдатами. Заговорщиков связали, отвезли в Преображенское, и в ту же ночь начался допрос, потому что царь не хотел откладывать своей поездки за границу.
Злодеи недолго запирались; пытка и улики Елизарьева развязали им языки. Но они не оговорили никого больше. Царь не стал распытывать много. Он и сам догадался о тех "скрытых" сообщниках, которые подожгли Цыклера. И только сказал:
– - Добро, захотели воскресить мятеж да злобу стрелецкую? Подыму и я покойников из гробов.
И вот, ровно через 9 дней, 4 марта, Москва увидала странное и отвратительное, душу потрясающее зрелище.
К церкви святого Николая Столпника на Покровке рано утром подъехал небывалый поезд -- двенадцать больших свиней влекли сани. Палач вел упрямых животных. Другие помощники его и отряд стрельцов дополняли шествие.
При церкви в родовом склепе еще одиннадцать лет тому назад был похоронен Иван Милославский, посеявший первые семена стрелецкого бунта на Москве, долго бывший вдохновителем замыслов Софьи и всех злых начинаний, какие только были направлены против рода Нарышкиных.
Тело с гробом было вынуто из склепа, гроб был раскрыт. Останки старого заговорщика в сухом месте сохранились еще довольно хорошо, и в село Преображенское повезли труп боярина Милославского, а палачи кричали при этом:
– - Дорогу его милости, верховному боярину Ивану Михалычу Милославских...
И крики эти, как косвенное, но грозное предостережение, должны были через десятки уст дойти и до царевны Софьи в Новодевичьем, откуда рука ее незримо вложила нож и деньги в руки Цыклеру.
В Преображенском гроб с телом боярина был поставлен под самым помостом плахи. Когда палач рубил Цыклеру и Соковнину руки и ноги, когда он срезал головы двум стрельцам и казаку, их сообщникам, кровь хлестала прямо на труп Милославского, наполняя гроб до краев.
"Глотай, старый крамольник... Любо ли, кровопийца?.. Доволен ли?
– - мысленно спрашивал Петр, лицо которого от гнева и злобы казалось страшным.
– - Вот твой друг старый, Цыклер, твой выученик... И Соковнин, ваше староверское семя. Тошно вам, што я Русь задумал из тьмы на свет поднять, державой сделать великою. Неохота вам выпускать меня на вольный свет, чтобы свет и волю я мог принесть народу моему... Так пей же..."
Сестре Софье он велел только передать:
– - Сказал государь: сестру родную, дочь отца своего он жалеет еще. Одна, мол, вина -- не вина. Две вины -- полвины... Три вины -- вина исполнится. В ту пору -- пусть не посетует, горше всех ей станет...