Стрелка
Шрифт:
А вот то, что его сношал — его же холоп, судя по бронзовому браслету на правом запястье — вообще ни в какие ворота…
Было бы наоборот — нормально. Я и сам в сходную ситуацию когда-то попал, да и позднее немало аналогичных историй слышал.
Холоп — двуногая скотинка, собственность господина, хозяин сказал — сделай. Встань, ляг, повернись, напрягись, расслабься… признайся в любви и неизбывным желании ещё разик…
Исполнять с радостью и любовью любую волю господина — святая обязанность всякого раба. Трахать (в прямом и переносном смысле) всех своих зависимых — право и обязанность господина, хозяина, владетеля.
Но наоборот… Ну-с, послушаем.
– Меня Божедар зовут. Батюшка с матушкой сильно господу молились, чтобы у них сыночек родился. Наследник и рода продолжатель. Сначала только девки рождались, шестеро подряд. Потом господь молитвы услышал, и меня им дал. «Божий дар». Я слабеньким родился, болел много. Матушка, сёстры, мамки, няньки… все вокруг меня
Услыхав своё прозвище, Шух завозился под Суханом. Тот снова его прижал его к земле.
– Ребятки, вы не мучайте Шуха. Он хороший. Он меня любит. Только сказать не может.
– Будет меньше дёргаться — целее останется. Дальше сказывай.
– Да-да, конечно. Дальше… Как отец вернулся — меня на мужскую половину взял. До того я при матушке жил, беспокоилась она обо мне сильно. Да и не было никого — мужи-то с боярином ходили, службу служили. Как перебрался — дал отец дядьку для обучения и слугу для услужения. Дядька был старый, больной от ран, кашлял да храпел сильно. А слугой батя отдал Шуха. Потому как вернее его — и быть невозможно: отца из Рая вытащил, до вотчины нашей с ним дошёл. Дорогой-то худо было, а Шух не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого, кроме нас. Можно я… застегнусь. Холодно.
– Нет. На холодке живее говорить будешь.
Божедар нервно вздохнул, положил ладони на колени, как примерный ученик, и продолжил:
– Мне в те поры десять лет исполнилось. Шуху… никто не знает. Видно, что старше, но насколько… лет 13–14, наверное. В горнице моей спали втроём. Я на — постели, дядька — на лавке, Шух — на овчине у порога. Дядька… глуховат да туповат. То орёт, то в теньке кемарит. Я всё больше с Шухом. Других товарищей… Маменька-то меня с дворовыми мальчишками играть не пускала: «Ой, побьют, ой, поцарапают. Полезешь куда вслед за ними да и голову сломишь. Их-то много, а ты у нас один».
Божедар вздохнул, вспоминая, видимо, своё счастливое детство. Нет, детство у него было не такое уж счастливое:
– Отец вернулся раненый, болел сильно. Тут, в Залесье, суздальские признали князем этого… Катая. Тогда его ещё Боголюбским не звали. Он давай прежних, Долгорукого бояр — гнобить. Батяня лежит, на княжью службу ехать не может. Попал под общую метлу. Худо: княжьей милости нет, свои люди да добро — под Киевом осталось, вотчина обезлюдела, маменька у отцова одра денно и нощно… Зима пришла. Рождество у нас в тот год… Голодно и холодно, дрова бережём. Дядька кашлял-кашлял да и ушёл к печам спать. Лучше, говорит, морда грязная, да ноги тёплые. Лежу в постели, под тремя одеялами, в мамкиной душегрее, в штанах тёплых да в шапке. И с холоду зубами стучу. Коли попадали, знаете — сколь такой холод мучителен, без движения, без тепла, всей надежды — утро придёт.
Знаю, приходилось. 10–12 градусов при навязанной неподвижности полный рабочий день… при всех удобствах и коммуникациях… изнурительно.
– Тут подходит к моей постели Шух. Аж смотреть на него холодно: в одной сорочке. А от него теплом несёт! И — хмельным духом! Подаёт мне баклажку невеликую. А в ней — бражка! Я-то до той поры хмельного в рот не брал, матушка строго-настрого заповедовала. Ну, отхлебнул я, потом ещё чуток. Крепкая такая, духмяная. Как огнём по горлу. А он тут возле стоит, мёрзнет. Я одеялы откинул — лезь. Он нырк — и под одеяло с головой, и дышит там. И я туда. Лежим под одеялом, пыхтим и хихикаем. В пять минут — жарко стало. Я давай с себя всякие тряпки долой снимать. Высуну нос — холодно. Аж пар со рта идёт! Юркну под одеяло, к Шухову плечу — тепло. А он хлебнёт и мне баклажку подаёт. Потом я как-то устал, глаза слипаются, в сон потянуло. Я — на бочок, к стенке носом, и заснул. Снится мне, что уже лето настало, зелено всё вокруг, солнечно, радостно, жарко. А тут барашек прибежал и толкает меня сзади. Я его гоню, а он всё толкается. Я его хвать за рог и тянуть… И понимаю сквозь сон, что в кулаке у меня не бараний рог, а… твёрдое, горячее. Живое. В нём — сердце чьё-то бьётся! Я-то с испугу руку — дёрг. А — не пускает. Поверх моего кулачка ещё чья-то рука лежит, держит. Сперва, как я дёрнулся, сильно так прижала. После чуть по-опустила и давай мой кулачок поглаживать, двигать его тихонько. По этому самому… по горячему да твердому. Вверх-вниз, вверх-вниз. А оно… дрожит. Будто птица певчая поймалася. А у меня в голове — ни одной мысли. Только: «Боже святый, боже правый!» — крутиться. Страшно мне, жарко мне, трепетно с чего-то. И как-то… чудесно. Словно я жар-птицу споймал. Будто сон продолжается, будто в стране какой волшебной. Будто я — не я, а княжич какой-то заколдованный. Это всё не со мной, понарошку. И интересно: а что ж дальше в той сказке будет? Кто ж витязем храбрым явится, как падут чары колдовские?
Парнишку пробрала дрожь от дуновения холодного ветерка. Лазарь, уже приглядевшийся в лесной темноте, повторил, передёрнувшись, дрожь замерзающего и попросил:
– Иване, да дозволь ты этому… прикрыться. Замерзнет же, малохольный.
Инстинктивно стыдясь сочувствия к допрашиваемому, он озвучил свою просьбу в весьма раздражённом, даже — брезгливом тоне.
По чинам он здесь старше, но просит меня разрешить что-то этому парню. Это хорошо: отношения подчинения между мной и Лазарем не должны быть подчёркнуты, но присутствовать — однозначно.
– Прикройся. Замёрз, поди. Дальше.
Парнишка тщательно привёл в порядок одежду, отряхнул кафтан, немедленно убрал руки от положенного под сосну пояса с ножнами, когда я сказал ему «нет». А вот моё «нет» насчёт его просьбы — «одеться Шуху», попытался оспорить. Но одного повтора хватило.
– Дальше… Я развернулся. Посмотреть. То я носом к стенке лежал, а то раз — и нос к носу с Шухом. Я его за… за это самое держу. А он сверху мою руку держит. Ладонью своей накрыл и сжал. Крепко. И — темно совсем. Только дыхание. И сердца стучат. Моё — у меня под горлом, его… — у меня в кулачке. О-ох… Так это всё… Ну совсем не так, как жизнь идёт! То — день за день, одно и то же. Отец болеет да попрекает, мать ноет да выговаривает, слуги… как на пустое место. Отстань, не мешай, не лезь, иди отседова… А тут… Тут он меня второй рукой за плечико взял, осторожненько так. И к себе потянул. И сам на спину потихоньку откинулся. Я и не уразумел ещё ничего, а уже у него на груди лежу. А он — голый! Ну, рубаха-то задралась под плечи. И моя — тоже. И мы… кожей в кожу. Жаркой в жаркую. И… нет никого! Темно ж! Я его дыхание на лице чувствую, сердце его — возле моего молотится…. А — никого не вижу! Тьма ожившая! Будто демон какой. Или ангел. Или чудо какое иное невиданное. И что будет — не понять, и что оно со мной сделает… даже не вообразить. И я против этой тьмы… мал и слаб… Ничтожен. Ох… Страшно. И вдруг — ласка. Чувствую — он меня по руке погладил, по шее. По щеке пальцы его пробежались. Волосики пошевелили. Мне на темечко легли да нажали. Чуток так. Типа: сдвинься. Я чуть и сдвинулся. А он волосы мои перебирает ласково и снова ладошкой. А у меня — сорочка уже на горле, а лицо — уже на животе его. Я и приложился. Губами. Как в церкви. Он сперва будто не понял. Ещё толкает. Я ниже сползаю и снова. Как к иконе чудотворной. Маменька возила маленьким по святым церквам, просила заступничества от болячек моих детских, я тогда множество раз прикладывался. Тут он как застонал, напрягся весь, живот — будто каменный. Я аж испугался — может, чего не так сделал, больно. Только он голову мою двумя руками сразу — ухватил и… прям на кулак мой. Ну, и на что в кулачке случилось. Я кулак-то дёрнул. Он ка-ак на затылок нажал — я едва руку из зубов выхватить успел. А он стонет, дергается подо мной, голову мою прижимает. Уж и дышать нечем. Тут как оно дало… И раз, и другой, и третий, и пятый… Со счёту сбился. У меня — рот полный, всё горло забито, будто простудился сильно. Не вздохнуть вовсе — помру сейчас. Глотаю, дышать нечем, а оно опять и опять. Потом, вроде, кончилось. Обмякло, помягчало. Тут Шух меня за волосы в сторону оттянул. Лежу я у него между ног, щёчкой к ляжке его прижался, отдыхиваюсь. Потом он меня потихоньку наверх потянул, лицо мне подолом своим утёр, да под бочок положил.
Глава 315
Лазарь, стоявший до того с распахнутым ртом, вдруг в полной растерянности спросил:
– Так что ж это? Это он тебя… в уста? Этим своим… Поял?! В… в самоё горло?! Где дух человечий обретается?! А ты… Ты это всё… съел?! Проглотил?! Бу-э-э…
Пришлось пережидать рвотные позывы и кашель Лазаря. Бедняга чуть не захлебнулся. Типа как этот… Божедар. Но — своим.
Какой-то у меня… хоругвенный командир — неразвитый. То его мои игры с его матушкой в истерику привели, то вот — мемуары о давних детских забавах. Надо парня просвещать и развивать, а то с таким старшим… Воинский поход под руководством блюющего девственника… Как бы не нарваться крупно по общей некомпетентности и нервенности командира.
– Всё, Лазарь? Продышался? Божедар — продолжай.
– Ага, я тогда отдышался, успокоился. Лежу у него на плече, весь из себя в… в смятении. Что ж это такое было? Матушка да служанки её про такое никогда не сказывали. Мужи из слуг про это… при мне только ухмылялись да хмыкали. Редкость какая-то? Чудо чудное? Нет ли в таком деле для меня… ну, ущерба какого? А ему как? Понравилось ли ему? А то меня частенько бестолочью да неумехой в те поры звали. Слуги да родители ругались на неловкость мою не единожды. Ну, думаю, чему быть — того не миновать, утро вечера — мудренее. Повернулся на другой бок, руку Шухову обхватил и заснул. Устал я. От всего этого. Уже сквозь сон чую — Шух ко мне со спины прижался. Хорошо, уютно, тепло, крепко. А ещё руку всунул и за… ну, взял. Я поотпихивал спросонок. А он опять. Ну и ладно. Лишь бы не оторвал во сне.