Стрелка
Шрифт:
По-хорошему, по первоначальному моему чувству, её следовало бы просто загнать в воду и утопить. Отправить к утопленницам.
По справедливости — так должно быть. По Писанию: «око за око и зуб за зуб». «И воздам каждому по делам его».
Только… я ж не иудей и не христианин.
«Как аукнется — так и откликнется» — русская народная мудрость. Мда… может, я и не русский? А какой?
А такой, что хорошо различаю торчащие к чёрному небу белые ягодицы… Грязноваты, правда…
Арифметика утверждает, что «от перемены мест слагаемых сумма не изменяется». Куда «слагаемых»? Или здесь правильнее:
Проверить? «Итого»-то не измениться…
– Мявкнешь — утоплю. Пойдёшь на дно, к сегодняшним блудницам. Песни им петь, раков кормить.
Я опасался, что едва развяжу у неё портянку-затычку для рта, как она завопит. До пляжа, на котором стоит войско, шагов триста. Мы, из темноты, видим и слышим людей у костров, они нас — не видят, но крик — услышат.
Но нет — хвосты портянки повисли по обе стороны рта, как усы у моржа, она судорожно сжимала во рту камень, сцепив челюсти, даже не пытаясь позвать на помощь. Что позволило, наконец, снять с её головы платки. Потом возня с отпиранием наручников, сниманием одежды с неё, запиранием наручников, сниманием одежды с себя… зелёное мыло неплохо мылится и в холодной воде. Тем более, что голову ей мыть не надо.
Вытираясь её платками и разглядывая дрожащую на свежем ночном воздухе, привлекательно белеющую в темноте, фигуру, я, наконец, поинтересовался:
– Ты кто? Что ты тут делала?
Пришлось вынуть у неё камень изо рта. Я вытирал её довольно жёстко. Снаружи и изнутри, крутил, мял, лапал, пощипывал и ощупывал, а она, дрожа от холода и страха, по-охивая и постанывая, излагала свою историю.
Глава 324
Жил-был в этом городе Ростове средней руки купец с дочкой. Овдовел он рано, но новой хозяйки в дом не приводил — боялся, что мачеха дочку его единственную, любимую обижать будет.
Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, брови — черный соболь, глаза — угольки в огне…
Звали ту девочку — Манефой. Высокая, стройная, из себя красивая, девушка цветет молодостью. Много молодцов на ее красоту зарится, но гордая, спесивая, ласково взглянуть ни на кого не хочет Манефушка. Немало сухоты навела на сердца молодецкие. Роем, бывало, вкруг нее парни увиваются, но степенная, неприступная, глядеть ни на кого не хочет она. И такая была у ней повадка важная, взгляд да речи такие величавые, что ни один парень к ней подступиться не смел. Иной бахвал, набравшись смелости, подвернется порой к спесивой красавице с речами затейными, но Манефушка так его, бывало, отделает, что тот со стыда да со сраму не знает, убраться куда.
Хоть бы раз какому ни на есть молодцу ласковое словечко промолвила, хоть бы раз на кого взглянула приветливо. Подружки ей говаривали:
– Чтой-то ты, Манефушка, гордая такая, спесивая? На всех парней серым волком глядишь. Аль тебе, подруженька, никого по мысли нет?
– Что мне до них, — ответит, бывало, красавица. — Все они нескладные, все несуразные. И без них проживу!
– Не проживешь, Манефушка. Славишься только, величаешься, — смеясь, говорили ей девушки. — Как без солнышка денечку пробыть нельзя, так без милого веку прожить нельзя.
– Полноте, девушки! — ответит, бывало, белокурая красавица. — Это только одно баловство. Не хочу баловаться, не стану любить никого.
– Полно, полно! От любви, что от смерти, не зачураешься, — говорили ей подруженьки.
– Ну ее совсем, — молвит, бывало, Манефушка. — И знать ее не хочу! Спокойней, девушки, спится, как ни по ком не гребтится.
Девушки правду сказали: не отчуралась от любви Манефа.
Ей было лет 15, когда в город пришёл отец Феодор. Его проповеди, обращённые против запрета поста «среду и пяток», поразили девушку. Своей страстью, жаром, вкладываемого в слова.
Девушка влюбилась. Увы — не в парня молодого, сверстника, но в человека много старше себя, да ещё и священника. Тело и душа её пылали, но смутные томления свои даже и себе самой высказать Манефушка не смела. И уйти, забыть не могла, припадая, подобно измученному жаждой путнику в пустыне, к роднику словес Феодора. К голосу, звучащему подобно кимвалам бряцающим в проповедях.
Не сказала Манефа про любовь свою отцу, не ронила словечка подруженькам: все затаила в самой себе и по-прежнему выступала гордой, спесивою.
Девушка посещала все собрания сторонников Феодора. Её и заприметили. И сам Феодор, и его противники. Однажды, когда она была в церкви, диакон задержал её по какой-то безделице, а когда, уже затемно, возвращалась домой, её поймали и, едва ли не у ворот родительского дома, изнасиловали. Простолюдины, обычно, используют термин: «завалили».
Злы были на спесивую Манефушку ростовские ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек над их исканьями…
Выскочивший на крики отец, был в драке убит. Лишь явившиеся поутру соседи отнесли её в родительское жилище.
Так Манефа осталась круглой сиротой. Несколько дней пребывала она в болести, и уж подумывала о страшном грехе: о лишении себя жизни. Но явился в дом отец Феодор, и возложил на лоб её десницу. Успокоил душу её мятущуюся и благословил принять постриг.
Верила Манефа что этим только обетом избавилась она от страшных мук, от грозившей смерти, от адских мучений, которые так щедро сулил мирянам отец Феодор. Чтение книг об иночестве, патериков и Лимонаря окончательно утвердили ее в решимости посвятить себя богу и суровыми подвигами монашества умилосердить прогневанного господа… Наславшего на неё муки малые в преддверии мук грядущих, вечных. Ад и ужасы его не выходили из ее памяти…
Уйдя в монастырь, каждую ночь молилась она, отдаваясь всей страстью души своей покаянию.
«Грядет мира помышление греховно, борют мя окаянную страсти», — шепчет она, дрожа всем телом. «Помилуй мя, господи, помилуй мя! Очисти мя скверную, безумную, неистовую, злопытливую…». И, взяв кувшин из-под деревянного масла, стоявший под божницей, разбила вдребезги об угол печи, собрала осколки и, став на них голыми коленями, ради умерщвления плоти, стала продолжать молитву.
Манефу взяла под свое крылышко сама мать игуменья и, вместе с двумя-тремя старухами, в недолгое время успела всю душу перевернуть в поблекшей красавице… Кроме часовни и келий игуменьи, никуда не ходит она. Мерзок и скверен стал ей прекрасный божий мир. Только в тесной келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей…