Стрелки
Шрифт:
И пошла дальше, придерживая подол кончиками пальцев. Консул помедлил и двинулся за ней, отшвырнув щипцы. Тогда палач сорвался с места.
– Снимайте ее!
– крикнул он подручным.
– Быстро!
– А разве...
– заикнулся один из них.
– Заткнись!
– рявкнул палач так, что мелко зазвенело железо на полке. Поверья не знаешь?!
Втроем они уложили Хель на пол, и палач приказал:
– Тащите тряпки, мазь. Живо!
– Залечивать? Хозяин узнает - несдобровать.
– Самому ему несдобровать! 3абыл, что ли? Если лицо задеть, мертвец потом погубит.
Мы вышли на траву из подземелья, и теплый тугой ветер ударил в лицо, и погасли фонарики. И тут же все заговорили, перебивая друг друга, как будто разрешились от обета молчания. Они с облегчением говорили о солнце, о свежем воздухе, о скорой поездке в Кариан; знакомая мне по Эрнару супруга озабоченно спрашивала у мужа: "Ты не простудился?". Я знала, что это не от суетности просто они рады были наконец оставить за собой подземелья Тинтажеля. Они сходили вниз по горячей от солнца траве и с каждым шагом все прочнее забывали ледяной мрак, таившийся под землей. И я могла бы так же спокойно сойти с холма и забыть все, но мне не давали сделать этого тяжесть браслета и горький вкус подземной влаги.
Я отошла в сторону и села на плоский черный камень, едва видный из травы. Камень был теплый. Ящерица зеленой струйкой брызнула в траву. С холма видны были поля, дороги, светлый блеск маленьких озер в лугах. Было тихо, говор и шум автобусов не разрушали этой тишины, а существовали отдельно от нее. Такая тишина стоит лишь в местах, давно и прочно покинутых людьми. Что-то звенело и стрекотало в траве, и алыми каплями в зелени качались смолки, синели крупные головки маренок... И все это было так умиротворяюще и так невыносимо, потому что в этом теплом мире не могли, не имели права существовать нижние казематы, смоляной блеск ночной Кены и черный вереск Пустоши, взрытый копытами коней...
Отчего так несправедливо устроен мир? Отчего нельзя отдать свою жизнь тому, кому она нужнее? Просто-напросто отдать предназначенное судьбой время?..
Подошел Ивар Кундри, хмурый, без обычной своей задорности, и я была благодарна ему за это. И я спросила так, как будто мы уже говорили об этом:
– Вы не знаете, Ивар, в какой стороне Пустошь?
– Пустошь?
– он оглянулся.
– По-моему, там. На востоке.
– Жаль, что мы там не побываем.
– А вы разве раньше не были?
– Я впервые в Двуречье.
– Да?
– удивился он.
– Вот уж не сказал бы. Вы ведете себя здесь по-хозяйски.
– Вы имеете в виду вот это?
– я вынула из сумки браслет.
– И это тоже. Чей он все-таки? Ведь не ваш же.
– Нет, не мой. Он принадлежал девушке, которую пятьсот лет назад убивали на Пустоши...
– горло сжало, и я ничего больше не смогла сказать.
Кундри стоял молча, потирая лоб ладонью. Лицом к востоку.
– Я был на Пустоши, - сказал он наконец.
– Там стоит обелиск - знаете, во время Последней войны там казнили заложников... Там растут мята и белокаменник.
– А черный вереск?
– вырвалось у меня.
– Черного вереска нет.
Снизу донесся пронзительный гудок.
– Нам сигналят.
– Идите, Ивар. Я скоро.
Он кивнул и ушел. А
Что мне делать сейчас? Что делать мне - опоздавшей навсегда?
Можно оставить все это. Отдать музею браслет и пергамент, вернуться в Институт, работать исступленно, чтобы позабыть обо всем...
Можно пойти к ученым. Доказать им - любой ценой доказать!
– что я права. Расставить все по местам. Воздать каждому по справедливости. А что им эта поздняя справедливость?
А еще можно писать. Написать повесть-сказку о конной нежити, о любви и сражениях, и непременно сделать хороший конец. Хотя бы в книге. Может, и издадут...
Три выхода. Кто подскажет мне, который из них правильный? Что выбрать мне? Первый, второй, третий? Или четвертый?
Мост. Мост через Кену на Северном тракте. Мост, соединяющий берега и времена. Мост, который может вывести куда угодно. И на предрассветную Пустошь, к обломку стены из белого камня...
Не может быть, чтобы его уничтожили безвозвратно. Его нельзя сжечь. Он должен существовать - Мост. И, может быть, удастся... Может быть, на этот раз я успею...
Пустошь тянулась до края земли. Обломок стены возвышался посреди нее. Неизвестно, кто и почему возводил стену и почему на полдороге забросил работу. Ничто не росло на Пустоши, кроме черного жесткого вереска, стелившегося у самой земли, рыхлой, ноздреватой, точно присыпанной пеплом. Среди вереска белели под стеной обломки плинфы - плоского обожженного кирпича, и сама стена была иссечена временем, будто покрыта шрамами.
Пронизывающий ветер гнал по небу черно-серые, похожие на хвосты тучи, прижимал к земле вереск; край неба хлестали бесшумные длинные молнии, и Пустошь то на миг освещалась их яростным взблеском, то в снова падала в темноту.
При очередной вспышке она увидала, что стена - вот она, рядом, и удивилась, что живет еще и успеет дойти вот до того камня, который лежит здесь, быть может, с незапамятных времен. И с незапамятных времен и вереск, и ветер, и черно-серые облака. Они были, когда ее еще не было на этой земле, и когда снова не будет. Будет темнота. То есть даже темноты не будет. Ничего. С облегченным вздохом она опустится на эту землю и растворится в ней. Исчезнет боль, высохнет на вереске кровавый след.
Может быть, ей еще позволят дойти до того камня и присесть на нем, в последний раз вдохнув холодный колючий воздух, и при вспышке молнии в последний раз увидеть Пустошь - последнее, что ей даровано на этой земле перед небытием.
Странно, что они так медлят.
Если какая-то стрела пройдет мимо, на стене останется след, еще один шрам, отметина, - неужто единственный след ее на земле? Кровавая роса и царапина на камне, и больше ничего?.. Никогда?.. Нет, тогда пусть уж сразу. В вереск лицом. Это совсем не больно.
Она резко повернулась, вскидывая голову. И в блеске молний открылась ей Пустошь, и черный полукруг Стрелков с наведенными арбалетами.
Качнулась земля.
Она упала навзничь, раскинув руки, как падали до нее тысячи мертвых детей этой горестной земли. Тихо сломался под пальцами сухой стебель вереска...