Стрелок (др. перевод)

Кинг Стивен

Крышка люка упала. Хакс ухнул вниз. Он все еще пытался что-то сказать. Роланд это запомнил. На всю жизнь. Повар умер, все еще пытаясь что-то сказать. Напоследок. Где, интересно, закончит он фразу, начатую на земле? Его слова заглушил явственный хруст — такой звук издает сухое полено в очаге зимней холодной ночью.

Но все было не так уж и страшно. Ноги повара дернулись и разошлись буквой V. Толпа испустила удовлетворенный вздох. Стражники из Дозора, что все время казни стояли по стойке «смирно», теперь расслабились и с равнодушным видом принялись наводить порядок. Стрелок медленно спустился с помоста, вскочил в седло и поскакал прочь, бесцеремонно прокладывая себе путь прямо сквозь толпу жующих свои блины зевак. Некоторым особо медлительным даже досталось кнутом.

Остальные в панике разбежались, освобождая дорогу.

Когда все закончилось, люди тут же принялись расходиться. Толпа рассосалась быстро, и где-то минут через сорок ребята остались одни на невысоком пригорке, который они избрали своим наблюдательным пунктом. Птицы уже возвращались, чтобы рассмотреть новое подношение. Одна по-приятельски уселась на плече Хакса и принялась теребить клювом блестящее колечко, которое повар всегда носил в правом ухе.

— Он совсем на себя не похож, совсем, — сказал Катберт.

— Да нет, похож, — уверенно отозвался Роланд, когда они вместе подошли к виселице, сжимая в руках куски хлеба. Катберт выглядел как-то растерянно и смущенно.

Они остановились под самой перекладиной, глядя на покачивающееся тело. Катберт чуть ли не с вызовом протянул руку и коснулся одной волосатой лодыжки. Тело закачалось сильнее и повернулось вокруг своей оси.

Потом они быстренько раскрошили хлеб и рассыпали крошки под болтающимися ногами. По дороге обратно Роланд оглянулся. Всего один раз. Теперь их было там несколько тысяч — птиц. Стало быть, хлеб — он понял это, но как-то смутно — был только символом.

— А знаешь, это было неплохо, — сказал вдруг Катберт. — Я… мне понравилось. Правда, понравилось.

Слова друга не потрясли Роланда, хотя на него самого эта казнь не произвела особенного впечатления. Он только подумал, что вполне понимает Катберта. Так что, может быть, он еще не безнадежен, Катберт. Может быть, он и не станет придурочным дипломатом.

— Я не знаю, — ответил он. — Но это действительно было что-то.

А через пять лет страна все же досталась «доброму другу», но к тому времени Роланд уже был стрелком, его отец умер, сам он сделался убийцей — убийцей собственной матери, — а мир сдвинулся с места.

И начались долгие годы далеких странствий.

XIII

— Смотрите. — Джейк указал наверх.

Стрелок запрокинул голову и вдруг почувствовал резкую боль в правом бедре. Он невольно поморщился. Уже два дня они шли по предгорьям. Хотя воды в бурдюках осталось всего ничего, теперь это уже не имело значения. Скоро воды будет много. Пей — не хочу.

Он проследил взглядом за пальцем Джейка: вверх, мимо зеленой равнины на плоскогорье — к обнаженным сверкающим утесам и узким ущельям… и еще выше, к самым снежным вершинам.

В смутной, далекой крошечной черной точке (это могла быть одна из тех крапинок, которые постоянно плясали перед глазами стрелка — только она не плясала и не дрожала, а оставалась всегда неизменной) стрелок распознал человека в черном. Тот карабкался вверх по крутому склону с убийственной быстротой — малюсенькая мушка на громадной гранитной стене.

— Это он? — спросил Джейк.

Стрелок смотрел на безликое пятнышко, что выделывало акробатические номера на отрогах горного хребта, и не чувствовал ничего, кроме какой-то тревожной печали.

— Это он, Джейк.

— Как вы думаете, мы его догоним?

— Теперь только на той стороне. И то, если не будем стоять, тратить время на разговоры.

— Они такие высокие, горы, — сказал Джейк. — А что на той стороне?

— Я не знаю, — ответил стрелок. — И, наверное, никто не знает. Раньше, может быть, знали. Пойдем, малыш.

Они снова пошли вверх по склону. Мелкие камешки летели у них из-под ног, и струйки песка стекали вниз, к пустыне, что распростерлась у них за спиной плоским прокаленным противнем, которому, казалось, нет конца. Наверху, высоко-высоко над ними, человек в черном продолжал свой упорный подъем к вершине. Отсюда нельзя было определить, оглядывался он на них или нет. Казалось, он

легко перепрыгивает через бездонные пропасти, без труда взбирается по отвесным склонам. Пару раз он исчезал из виду, но всегда появлялся снова, пока фиолетовая пелена сумерек не скрыла его окончательно. Они разбили лагерь и устроились на ночлег. Почти все это время мальчик молчал, и стрелок даже подумал, уж не знает ли парень о том, что сам он давно уже интуитивно почувствовал. Почему-то он вспомнил лицо Катберта, разгоряченное, испуганное, возбужденное. Вспомнил хлебные крошки. И птиц. «Так вот все и кончается, — думал он. — Всякий раз все кончается именно так. Все начинается с поисков и дорог, что уводят вперед, но все дороги ведут в одно место — туда, где свершается смертная казнь. Человекоубийство».

Кроме, быть может, дороги к Башне. Где ка покажет свое истинное лицо.

Мальчик — его жертва, обреченная на заклание, — с таким невинным и совсем еще детским лицом в свете крошечного костерка, заснул прямо над плошкой с бобами. Стрелок укрыл его попоной и тоже улегся спать.

Глава 3

ОРАКУЛ И ГОРЫ

I

Мальчик нашел прорицательницу, и та едва его не уничтожила.

Какое-то глубинное инстинктивное чувство пробудило стрелка ото сна посреди бархатной тьмы, что пришла вслед за лиловыми сумерками. Это случилось, когда они с Джейком добрались до участка почти ровной, поросшей травой земли на первом уступе предгорий. Даже на самых трудных подъемах, когда им приходилось карабкаться вверх, выбиваясь из сил и борясь буквально за каждый фут под нещадно палящим солнцем, они слышали стрекот сверчков, соблазнительно потирающих лапками посреди вечной зелени ивовых рощ, распростершихся выше по склону. Стрелок оставался спокойным, мальчик тоже вроде бы сохранял спокойствие — внешне по крайней мере, — так что стрелок даже им гордился. Но Джейк не сумел скрыть этого дикого выражения глаз, которые стали бесцветными и застывшими, как у лошади, что почуяла воду и не понесла только благодаря воле всадника, — как у лошади, которая дошла до того состояния, когда удержать ее может только глубинное взаимопонимание, а никак не шпоры. Стрелок хорошо понимал, что творится с Джейком, хотя бы уже по тому, как неистово и безумно его собственное тело отзывалось на дразнящий стрекот сверчков. Его руки, казалось, сами ищут острые выступы в камне, чтобы окорябаться в кровь, а колени так и стремятся к тому, чтобы их исполосовали глубокими саднящими порезами.

Всю дорогу солнце палило нещадно; даже на закате, когда оно разбухало и багровело, как в лихорадке, оно до последнего жарко светило сквозь расщелины между скалами по левую руку, слепило глаза, обращало каждую капельку пота в сверкающую призму боли.

А потом появилась трава: поначалу — лишь чахлая желтая поросль, но поразительно жизнеспособная. Она с завидным упорством цеплялась за худосочную размытую почву. Дальше, чуть выше по склону, показались редкие пучки ведьминой травы, которые очень быстро сменились густой, буйной зеленью. А потом в воздухе разлилось первое благоухание уже настоящей травы, что росла вперемешку с тимофеевкой под сенью первых карликовых елей. Там, в тени, стрелок заметил коричневый промельк. Он выхватил револьвер, выстрелил раз и подбил кролика прежде, чем Джейк успел вскрикнуть от изумления. А уже через секунду стрелок убрал револьвер в кобуру.

— Здесь мы и остановимся, — сказал он.

Еще выше по склону были деревья: зеленые ивы. Зрелище — поразительное после выжженной стерильной пустыни, бесконечного голого сланца. Где-то в глубине этой рощи обязательно есть родник, может быть, даже и не один, и там наверняка попрохладнее, но все же лучше остаться здесь, на открытом месте. Силы парнишки, похоже, уже на исходе, а ведь вовсе не исключено, что в сумраке рощи гнездятся летучие мыши-вампиры. Их крики могли разбудить мальца, как бы он крепко ни спал, а если это и вправду вампиры, то вполне могло так получиться, что они оба уже не проснутся… во всяком случае, в этом мире.